Купание
В половине девятого появляется кинезитерапевт. Спортивная фигура, профиль с римской монеты… Брижит приходит, чтобы заставить функционировать мои руки и ноги, скованные анкилозом. Это называют мобилизацией. Такая воинственная терминология смешит, стоит лишь взглянуть на отощавшее войско: за двадцать недель потеряно тридцать килограммов. Я не рассчитывал на подобный результат, садясь на диету за неделю до случившегося со мной несчастья. Мимоходом Брижит проверяет, не предвещает ли улучшение некое вздрагивание. «Попробуйте сжать мой кулак», — просит она. Иногда у меня появляется иллюзия, будто я шевелю пальцами, и я собираю всю свою энергию, чтобы стиснуть их, но ни один не шелохнется, и она кладет мою безжизненную руку на губчатую подушечку, которая служит ей подставкой. По сути, единственные изменения касаются моей головы: теперь я могу поворачивать ее на девяносто градусов, и мое зрительное поле простирается от шиферной крыши соседнего здания до забавного Микки с высунутым языком, нарисованного моим сыном Теофилем, когда я не мог и рта приоткрыть. В результате упражнений сейчас мы добились того, что мне в рот можно ввести соску. Как говорит невропатолог, требуется много терпения.
Сеанс кинезитерапии заканчивается массажем лица. Своими теплыми пальцами Брижит пробегает по моему лицу — по бесчувственной зоне, которая кажется мне пергаментной, а также по той области, где нервные связи не утеряны, что позволяет мне шевелить бровью. Разграничительная линия проходит через рот, и потому я могу изобразить лишь полуулыбку, что вполне соответствует обычному моему настроению. Например, обычная процедура туалета может вызвать у меня разнообразные чувства.
В один день я нахожу забавным, что в сорок четыре года меня моют, переворачивают, вытирают и пеленают, как грудного младенца, — словно я возвращаясь в детство. Я даже получаю от этого некоторое удовольствие. Но на другой день все это кажется мне верхом трагедии, и слеза катится в пену для бритья, которую санитар наносит на мои щеки. Что касается еженедельного купания, то оно повергает меня в печаль и в то же время одаривает блаженством. Вслед за чудесным мгновением погружения в ванну быстро приходит тоска по плесканию в воде — роскоши моей подвижной жизни. Я подолгу нежился в ванне с чашкой чая или стаканом виски, с хорошей книгой или газетой, переключая воду пальцами ног. Вспоминая эти былые удовольствия, я с особой мукой осознаю свое нынешнее положение. К счастью, останавливаться на этом времени нет. Меня, дрожащего от холода, уже везут в палату на каталке, не уступающей удобством доске факира. К половине одиннадцатого надо быть полностью одетым и готовым спуститься в реабилитационный зал. Отказавшись принять рекомендованную здесь отвратительную спортивную одежду, я возвращаюсь к своему тряпью запоздалого студента. Подобно купанию, мои старые свитеры могли бы вызвать у меня мучительные воспоминания, но я вижу в них скорее символ жизни, которая продолжается, и доказательство того, что я все еще хочу оставаться самим собой. Конечно, я пускаю слюну, но почему бы не в кашемир?
Алфавит
Я очень люблю буквы алфавита. Ночью, когда становится чересчур темно и виднеется лишь маленький световой индикатор телевизора, гласные и согласные танцуют для меня под мелодию фарандолы[6] Шарля Трене[7]: «О Венеции, сказочном городе, нежную память храню…» Рука об руку они пересекают палату, кружат возле кровати, проходят мимо окна, вьются по стене, добираются до двери и снова пускаются в путь.
E S A R I N T U L O M D P C F B V H G J Q Z Y X K W
Кажущийся беспорядок этого веселого шествия не случаен, а искусно высчитан. Это, скорее, не алфавит, а хитпарад, где каждая буква находит свое место в зависимости от частоты ее повторения во французском языке. Так, «Е» красуется во главе, a «W» цепляется в конце, чтобы не оторваться от группы. «В» дуется, недовольная тем, что ее отодвинули и поставили рядом с буквой «V», с которой постоянно путают. Горделивая «J» удивляется, что оказалась так далеко: это она-то, с которой начинается столько фраз! Раздосадованная тем, что позволила захватить место букве «Н», толстуха «G» выглядит рассерженной, а неразлучные «Т» и «U» радуются, что опять оказались вместе. Такие перестановки имеют важное основание: облегчить задачу всех тех, кто хочет попытаться общаться со мной.
Система довольно примитивна: мне перечисляют буквы (вариант «ESA..»), пока я, моргнув глазом, не остановлю своего собеседника на той букве, которую он должен записать. Если нет ошибки, довольно быстро получается целое слово, затем фраза, более или менее вразумительная. Но это теория, способ употребления, пояснительная записка. А существует реальность, страх одних и здравый смысл других. Далеко не все равны перед кодом, как еще называют такой способ перевода моих мыслей. Любители кроссвордов и игроки в скрабл[8] имеют преимущества. Девушки справляются лучше, чем юноши. Некоторые, в силу приобретенного навыка, знают игру наизусть и даже не пользуются уже священной тетрадью — отчасти кратким справочником, напоминающим порядок букв, отчасти блокнотом, куда, подобно оракулам какой-нибудь пифии[9], заносят все мои слова.
Впрочем, я задаюсь вопросом, к каким выводам придут этнологи трехтысячного года, если пролистают эти записи, где найдут вперемешку на одной и той же странице такие фразы, как «Кине беременна», «Особенно в ногах», «Это Артюр Рембо» и «Французы действительно играли как свиньи». Причем все перемежается малопонятной неразберихой, плохо составленными словами, пропущенными буквами и беспорядочными слогами.
Люди впечатлительные путаются скорее. Слабым голосом они торопливо перебирают алфавит, записывают наудачу несколько букв и при виде бессвязного результата восклицают: «Я — ничтожество!» В конечном счете это действует успокаивающе, потому что они берут на себя ответственность за всю беседу, и нет необходимости подгонять их.
Я больше опасаюсь уклончивых. Если я спрашиваю их: «Как дела?», они отвечают: «Хорошо» — и тотчас снова передают мне слово. С ними алфавит становится похож на заградительный огонь, и надо иметь наперед два или три вопроса, чтобы не потерять головы.
Трудяги никогда не ошибаются. Они тщательно записывают каждую букву и не пытаются проникнуть в тайну фразы до того, как она закончена. И уж конечно, речи нет, чтобы дополнить какое-нибудь слово. Голову готов дать на отсечение, что они по собственному почину не добавят «он» к «чемпи», «мный» у них не последует за «ато», а окончание «мый» не появится само собой в конце «нескончае» и «невыноси». Такая медлительность делает процесс довольно надоедливым, но, по крайней мере, удается избежать искажения смысла, в котором увязают импульсивные люди, когда не удосуживаются проверить свою интуицию. И все-таки однажды я понял поэтичность таких умственных игр, когда в ответ на мою просьбу об очках у меня тонко поинтересовались, не собираюсь ли я играть в очко…
Императрица
Немного во Франции осталось мест, где все еще чтят память императрицы Евгении. В просторной галерее Морского госпиталя, где каталки и инвалидные кресла могут передвигаться одновременно в пять рядов, целая витрина напоминает о том, что супруга Наполеона III была покровительницей этого заведения. Двумя основными достопримечательностями миниатюрного музея являются белый мраморный бюст, во всем блеске молодости воссоздающий облик свергнутой правительницы, которая умерла в девяносто четыре года — полвека спустя после того, как пала Вторая империя, — а также письмо, где помощник начальника беркского вокзала рассказывает директору газеты «Корреспондан маритим» о коротком императорском визите 4 мая 1864 года. Легко можно представить себе молодых женщин, сопровождающих императрицу, веселый кортеж, следующий по городу, и маленьких пациентов госпиталя, которых представляют их именитой покровительнице. В течение некоторого времени я ни разу не упускал случая поклониться этим реликвиям.
Раз двадцать я перечитал рассказ железнодорожника. Мысленно я присоединялся к щебечущей группе фрейлин и, как только Евгения переходила из одного здания в другое, следовал за ее шляпой с желтыми лентами и зонтиком из тафты, вдыхая сопровождавший императрицу аромат одеколона, созданного придворным парфюмером. Однажды в очень ветреный день я даже осмелился приблизиться и спрятал голову в складках ее белого газового платья с широкими атласными полосами. Это было сладко, как взбитые сливки, и свежо, словно утренняя роса. Императрица не оттолкнула меня. Она провела пальцами по моим волосам и ласково проговорила с испанским акцентом, похожим на акцент невропатолога: «Ничего не поделаешь, дитя мое, надо быть очень терпеливым». Это была уже не императрица французов, а божественная утешительница вроде святой Риты, спасительница в безнадежных делах.
