Послушай, тетя Эстерль (этого, правда, никто не произносит, все, к сожалению, чересчур трусливы), квартира на венском Шоттенринге наискосок от биржи и рядом с Дунайским каналом — сама по себе и часть, и оболочка большого мира, своего рода Платонова аллегория пещеры. И вместо того, чтобы рассказывать о школьных успехах твоих крещеных и, вместе с тем, обрезанных племянников, о любовных похождениях твоей красавицы-невестки или о последнем появлении коронованной четы в королевской ложе придворной оперы, я лучше набросаю тебе горизонтальную проекцию квартиры с двумя входами, квартиры, принадлежащей твоему брату, адвокату верховного и уголовного судов, твоему брату, живущему в Вене, — хочешь узнать человека, узнай его дом, — а грандиозностью эта квартира ничуть не уступает большому миру, о котором тебе хочется разузнать — ad cognosccndum genus humanus sufficit una domus![2]
Этой гостиной, в которой ты находишься, гостиной с двумя высокими окнами, с внутренней стороны зачехленными вишнево-красными портьерами, с внешней стороны охраняемыми кариатидами из гранита и песчаника, гостиной, заставленной мебелью в стиле бидермайер, смягченной ненастоящим персидским ковром, запуганной бехштейновским роялем, который дышит нотами, время от времени оглашаемой дребезжанием передвигаемого чайного столика на колесиках, заставленного кофейниками в чехлах из набивной ткани розового цвета, ореховыми штруделями и пышками, блюдами ветчины и куриных ножек, гостиной, обеспокоенной гостями и осмеянной фарфоровыми китайцами, — этой огромной гостиной соответствует другая, столь же огромная комната в противоположном конце коридора, выложенного метлахской плиткой.
Кабинет адвоката верховного и уголовного судов, — точно такие же кариатиды в качестве законных стражей, точно такие же, только коричневые, портьеры, и тяжелый, как нечистая совесть, письменный стол, — в псевдоготическом стиле, с резным змеевидным орнаментом по углам; зеленое сукно покрывает лысую столешницу; фотография супруги: мама и оба мальчика в матросках, кроткие как овечки и чистенькие, все трое — в бархатной рамке с клеймом «Фотограф Императорского и Королевского двора Чарльз Сколик, Вена, напротив церкви Пиаристов»; чернильница с серебряной крышкой: шапку долой и на колени перед адвокатом, допущенным к делам в верховном и уголовном судах, но не для молитвы по команде, как в армии, — чернильница снимает шапку перед каждым клиентом, ручка с разинутым металлическим клювом уже наготове, но чисто символическое подобострастие, мысленное коленопреклонение она тактично откажется вносить в протокол. За письменным столом — высокое кресло, резная спинка которого лишь самую малость не достает до праведного неба над столицей империи и резиденцией императора, трон раввина, кресло поучения и наставления, лишенное религиозного смысла, святая святых адвокатского кабинета, омфалос правосудия, пуп общего и гражданского права всей империи, лейб-центр казуистики, возвышающийся над головой адвоката верховного и уголовного судов, тогда как над самим креслом возвышается только броневик канцелярского шкафа (патентованный шкаф со шторными затворами), битком набитый бумагами, подлинная кульминация драмы, разыгрываемой здесь самой мебелью.
Не хочется ли тебе, тетя Эстерль, сдвинуть этот гофрированный броневик с места, не хочется ли на пару со мной с хохотом расшвырять все эти бумаги по комнате? Тут он весь, тут как тут, — шум и шорох большого мира, подшитый в папки. Дело Гемахера-Зимлингера: темные делишки, тайные подтасовки при распределении муниципальных контрактов, тьфу ты, черт, что за дрянь. Дело Розенкранца-Поргеса: мошенническая торговля текстилем, Вена, 2-й район. Дело Лихтблау-Хёльвёгера: дрязги в архитектурных кругах, зависть дилетантов, с поганым антисемитским душком. А эта вот пухлая папка — наследство пивовара Гайстингера: человек из низов, поднявшийся наверх на волне пенистых, шипучих коричневых дериватов хмеля и солода, скупивший землю в предместьях за официальной городской чертой и вовремя сбывший ее спекулянтам недвижимостью (когда доходные дома вошли в моду), человек, владевший также лесами и еще невозделанными лугами и не оставивший наследника, кроме трех рассорившихся друг с дружкой сестер, которые и подключили нас, тетя Эстерль, к этому делу, правда, с большим опозданием.
Рядом — столовая со столом на шесть персон, раздвижным и становящимся похожим на продолговатый яблочный штрудель, и уж тогда здесь поместятся восемь, а в случае крайней необходимости — и все двенадцать гостей. Но ни при каких обстоятельствах не двадцать четыре персоны. Число двадцать четыре самым таинственным образом выходит за пределы нормального домашнего хозяйства в буржуазном кругу, таким образом, оно должно оставаться табуированным. Или вы когда-нибудь слыхали про то, чтобы перед одним из домов на Рингштрассе останавливались сани или карета с двадцатью четырьмя белыми лошадьми в упряжке? Вот и в этой столовой не сервируют завтрака на двадцать четыре куверта. Подобную фантасмагорическую мечту скорее феодального свойства лелеет разве что супруга адвоката, допущенного к делам в верховном и уголовном судах, возможно, как раз поэтому ее любовник, который, наряду с прислугой и разносчиками, пользуется дверью справа, — не кто-нибудь, а благородный «фон», капитан I ранга императорского и королевского флота.
Тетя Эстерль считает, что столовая и в ее нынешнем виде в полном порядке: стол, за который, раздвинув его, можно усадить двенадцать человек, сервант с высокой витриной, фигурные ключи, украшенные желтыми декоративными кистями, в витрине — бокалы на высоких ножках, парадный сервиз с золотой каймой, рюмки, точь-в-точь такие, как на картине, что висит на стене в столовой рядом с красной феской и кривой саблей, на лезвии которой играют блики солнечного света, а на переднем плане расположена уменьшенная гипсовая копия Венеры Милосской. Светлая лимонная кожура, очищенная спиралью, — таков сюжет картины, висящей рядом, — интерьерное полотно, проникнутое ориенталистским настроением, как пояснил профессор Академии Гиппенфердль, преподнося натюрморт в качестве так и не оплаченного надлежащим образом гонорара за юридические услуги, потому что и у служителей муз случаются судебные тяжбы; над столом — люстра, самое настоящее хрустальное чудо, как в ложе придворной оперы, как в испанской школе верховой езды, как в высшем свете, только самую малость меньших размеров.
Столовой в одной половине квартиры соответствует столь же просторное помещение во второй. Еще один кабинет адвоката со всеми положенными аксессуарами: письменный стол с нечистой совестью, канцелярский шкаф-броневик, чернильница с серебряной крышкой, бородатый господин в высоком кресле (родной брат адвоката, допущенного к делам в верховном и уголовном судах и восседающего в соседней комнате). Я уже говорил, что все здесь наличествует в двойном наборе. Каждой твари — по парс. Двое братьев делят адвокатскую контору, арендную плату, расходы на пишбарышню, на штемпельную подушечку, разноцветную тесьму черно-желтых скоросшивателей и сургуч, тогда как положенную пошлину оплачивает клиент, или ее закладывают в общую сумму гонорара (если клиента имеет смысл не отпугивать в надежде на новые выгодные дела). И еще одна комната по соседству — казенная, лишенная малейшей фантазии копия обоих адвокатских кабинетов. Здесь сидит младший партнер, молодой господин доктор, из клиентуры ему достается разве что плотвичка.
Воспроизведя горизонтальную проекцию кабинета младшего партнера на схеме второй половины квартиры, мы обнаружим прямоугольник супружеской спальни. Высокие, орехового дерева кровати в стиле бидермайер, а на них громоздятся пуховые постельные принадлежности; четыре шкафа с овальными дверцами — для белья и для одежды; белый крашеный умывальник, фарфоровый кувшин для воды, развевающиеся марлевые занавески на окнах; шнурок сонетки на стене между кроватями. Стоит дернуть за шнурок, размышляет хозяйка в полудреме, и откроется шкаф, благоухающий бельем, и из-за расположенного на его дверце зеркала появится окутанный облаком лаванды капитан I ранга императорского и королевского флота, благородный «фон», ее дорогой любовник в белоснежной накрахмаленной парадной форме, он отвесит короткий поклон, обмеряет парадным шагом четырехугольник супружеского ложа, остановится перед спящим супругом, быстро отдаст честь, обнажит шпагу и заколет адвоката, допущенного к делам в верховном и уголовном судах. Да нет же, откроется другой шкаф, платяной, думает в полусне хозяин дома, и оттуда выйдет ребе Соломон из моравского гетто, доводящийся дядюшкой тете Эстерль и, между прочим, родным отцом самому господину адвокату, и примется вышвыривать, вышвыривать и вышвыривать католические ризы, епископские митры, сутаны капуцинов и бенедиктинцев, пышные мантии, расшитые золотом, и черный убор монахинь, — примется вышвыривать все это на супружеское ложе, а сверху, на всю эту гору одежды, полетит канделябр-семисвечник. И все займется огнем. На самом же деле, потянув за шнурок, можно вызвать только слугу, кухарку или горничную. Благородный «фон» в парадном мундире и ребе Соломон, лютый во гневе, — парочка не из лучших.
