дело. Пухлов сделал перерыв, но потом опять стал ходить к Кротовым, и за вечерним чаем с жаром кричал и спорил с Петей и Маней. Это стало его потребностью. Он торжествовал, принося им вести о новых и новых расправах и укрощениях, а они в свою очередь оповещали его о каждом террористическом акте. Когда весь город был возмущен расправами полицеймейстера с рабочими Семеновского завода, Пухлов весело говорил: -- Василь Васильч свое дело знает! Он им покажет, как машины ломать! А когда этого полицеймейстера убили, Петя сказал Пухлову: -- Одного не знал ваш Василь Васильч: к чему это привести может!.. Прокатилось бурным потоком время первых выборов и упорная борьба до 9 июля 1906 года. Слабой вспышкой вспыхнуло недолгое время второго думского созыва, и потекли дни тяжелой реакции, называемой "успокоением страны". Петя и Маня глубоко спрятали в себе горечь чего-то несбывшегося, светлого, а Пухлов совершенно успокоился и только изредка прорывался торжествующими возгласами и фразами: -- О "товарищах", небось, теперь и разговоров нет. Только кадюки еще и шипят... И манифест сведем на нет! Будьте покойны-с! Да-с!.. И Петя с Маней молчали, только лица их заливал румянец и вспыхивали глаза. Сам Кротов по-прежнему со своей добросовестностью исполнял свое дело в тюрьме, ездил по визитам на частную практику, и все, пережитое страною, пронеслось мимо него, как бурные волны мимо прибрежной ивы. Правительственная машина работала с неослабной энергией и автоматической аккуратностью. В переполненных тюрьмах бывшие следственные обращались в отбывающих наказание. В далекую Сибирь, в центральные тюрьмы со всех концов потянулись этапы ссыльных и каторжных и с педантичным сухим постоянством страна оповещалась о произнесенных или приведенных в исполнение приговорах к смертной казни, которые медленно обходили все города. Обыватель уже успел привыкнуть к этому и, равнодушно просмотрев телеграммы, останавливался на веселом фельетоне или театральной рецензии. Даже Пухлову надоело с злой усмешкой сообщать Пете и Мане число казней, отмеченных за день. И все, видимо, входило в свое русло, как река, после весеннего разлива. III. Кротов посетил двух трудно больных пациентов и проехал в тюрьму. Сторож заглянул в форточку и открыл ему узкую калитку тюремных ворот. Кротов перешел небольшой передний двор, вошел в помещение тюрьмы и снял шубу. В большой светлой и теплой комнате, в которой в приемные дни дежурный тюремный офицер принимал деньги и заявления, обыкновенно собирались чины тюремной администрации. В ней стояли широкий диван, мягкие кресла, имелось зеркало; служащие завели шашки, и в свободные часы пили здесь чай, курили и обменивались новостями. В этой же комнате находился и стол Кротова, за которым он составлял свои отчеты, писал требования, свидетельства и вел необходимую переписку. Когда он вошел, в комнате за столом сидел дежурный, полный, пухлый и белый с бледными глазами офицер, Прокрутов, а в другом конце комнаты один из помощников начальника, Виноградов, играл в шашки с заведующим деньгами заключенных, чиновником Свирбеевым. Виноградов был удивительно похож на одного из тех гусаров, которых кустари Троицко-Сергиевского посада вырезают из дерева; а Свирбеев с вихляющимся тонким станом, с растянутым до ушей ртом, походил на червя, поставленного на хвост. -- А! -- воскликнули все дружелюбно, -- Глеб Степанович! -- Здравствуйте! -- поздоровался с ними Кротов, сел к своему столу и потребовал чаю. В комнату вошел с озабоченным лицом начальник. -- А, Глеб Степанович! Здравствуйте, батенька! Они поздоровались. -- А у меня к вам дело. -- Какое? -- Вот, в ночь привезли к нам двух соколов, Макарова и Холину. Хлопот теперь с ними!.. Так Холина эта, батенька, к вам записалась. И если что -- в лазарет проситься станет, ни-ни! -- начальник завертел головой. -- Вы, батенька, человек мягкий, я знаю: Сейчас! А я не могу. Не разрешаю! Прописывайте хоть пилюли в золоте, а этого, батенька, не могу! Вот! Так не забудьте: Холина, а я побегу, -- и, пожав руку Кротову, он вышел из комнаты. -- Что за Холина? -- спросил Кротов. -- Как, вы не знаете? -- удивился дежурный и поправился, -- да, ясное дело, не знаете! Их в ночь доставили. -- Помните, -- сказал Виноградов, -- нашего полицеймейстера убили? Еще он Семеновских рабочих укрощал. Кротов кивнул. Дежурный перебил Виноградова. -- Их тогда четверо было. Двое рабочих у нас давно сидят, а этих -- Макарова и Холину -- в Москве арестовали по другим делам. Там их судили, а теперь к нам. 14-го суд будет. Их военным. -- А сегодня третье? -- Чего ж медлить-то? -- усмехнулся Виноградов. -- Дело ясное, как апельсин. Каюк им! -- Как это -- каюк? -- Маль-маля каторга, а то и повесят! -- Повесят, будьте покойны, повесят, Анисим Петрович, -- сказал Свирбеев, -- ради уж одного примера, потому что у нас еще не было казни. -- А по мне, пусть! -- отозвался Виноградов и закурил папиросу, Прокрутов вышел из-за стола и, потягиваясь, сказал: -- Девочка, я вам скажу, преаппетитная: молоденькая и -- ой, бойкая, с курсов! А Макаров -- черт его знает что, удивительно даже, кандидат университета, да еще доктор на придачу. И вот -- подите! Черт понес на дырявый мост. Не понимаю, дураки какие-то!.. -- Помешательство, -- заметил Свирбеев, передергивая плечами, -- все Рибопьерами быть хотят! -- Робеспьерами, дурья голова, -- поправил Виноградов, -- Рибопьер конюшни держит! -- Но, ведь, у нас не было смертных казней! -- произнес Кротов. -- В том-то и штука, а теперь мы, как все, будем, -- отозвался Свирбеев и сказал Виноградову: -- Ну, сыграем, что ли, еще одну! -- Одну можно! А там и идти надо. Расставляй и ходи. -- На четверть -- этак, четверть -- так? Хи, хи, хи! -- Ну, ну, ходи! Они стали играть. Прокрутов подошел к ним, утомленно зевая. Кротов взял тетрадку со своими пометками и вышел. После всего слышанного ему стало как-то не по себе, что-то гнетущее, угрюмое чувствовалось ему и в воздухе, и в лицах, и в словах. Фельдшер Салазкин, брюнет с глазами на выкате и лихо закрученными усами, в сером пиджаке и цветном галстуке, встретил его в госпитале с фамильярной почтительностью, и они прошли по мужскому и женскому отделению, заглянули в одиночные и вернулись в аптеку. -- А амбулаторных много? -- Не так что бы, Глеб Степанович, -- ответил фельдшер, -- уголовных четыре, политиков три; на женском девять, -- и прибавил: --
