Зарин Андрей Ефимович Вчерашняя быль Андрей Зарин Вчерашняя быль I. Глеб Степанович Кротов был уже десятый год тюремным врачом в одном из южных городов России. Раньше судьба мотала его из конца в конец по всей Руси, из земства в земство, пока не усадила плотно на покойное место тюремного врача. И Кротов и жена его были рады успокоиться после пережитых мытарств. К тому же у них уже подрастали дети, Петя и Маня, эти цепкие якори, устанавливающие бег самого быстрого судна. И они сели и были счастливы. Его любили и в тюрьме и в городе. Служба давала ему обеспечение, частная практика -- некоторый избыток. Дети выросли и учились. Жена пополнела и обратилась в "даму". Они приобрели небольшой особняк с садом, имели экипаж и двух лошадей; квартира их, большая, уютная, -- была обставлена с скромным комфортом. Жили они почти замкнуто. Он проводил утро в тюрьме, потом выезжал на практику, а по вечерам, большею частью, сидел дома. Жена бесшумно, неустанно хлопотала по хозяйству, копя и приумножая; дети учились, -- и вся семья собиралась за вечерним чаем вокруг стола в теплой и светлой столовой. Почти каждый вечер приходил к ним, обратившийся в близкого знакомого, Пухлов, учитель местной гимназии, и они в мирной беседе, а потом за шахматами оканчивали свой день. Дети уходили по своим комнатам; сама -- вязала или шила, молча думая свои хозяйские думы. Пухлов и Кротов также молча сидели перед шахматной доскою, и в тишине слышен был только монотонный, четкий бой часов, тяжелое сопенье Пухлова, да изредка возглас: "шах!" или стук энергично переставленной фигуры. В 12 часов Пухлов уходил, а Кротовы начинали укладываться. Так катилась их жизнь, словно струя сонного ручейка, когда грянула несчастливая война с Японией, а за нею вихрем понеслись кровавые дни нашего смутного времени. Хлынул буйный поток возмущенных страстей долго кипевшего, скопленного веками негодования; встретился с мутным потоком смятения и злобы перепуганных, потрясенных устоев и закрутился в бешеном водовороте. Светлая заря ярко вспыхнувших надежд окрасилась кровавым отблеском пожаров; радостные крики, приветствовавшие свободу, смешались со стонами, выстрелами и проклятиями... II. Кротов стал в стороне от этого кипения страстей. Тюрьма переполнилась; в госпитале появились раненые; работа увеличилась -- и он весь отдался своему делу, находя в сознании честного исполнения своего долга полное успокоение и не думая ни о чем, кроме своих больных. Дома он с одинаково снисходительной улыбкой слушал и рассказы своих детей, которые, взволнованные, потрясенные, возвращались с митингов, и желчные речи озлобленного Пухлова. Сама Кротова в первое время заразилась общим восторгом, но после того, как с одного митинга она, задыхаясь набегу, едва спаслась от казацкой нагайки, -- восторг ее охладел сразу, и она, предоставив детям свободу, мирно вернулась к своему хозяйству. Пухлов же совсем обезумел. Добродушно-шутливый, невозмутимо спокойный, он вдруг словно осатанел. Двадцать лет из года в год он преподавал по казенному образцу историю и в мужской и женской гимназиях; среди учеников и учениц считал себя незыблемым авторитетом, среди товарищей чувствовал себя старшим и уважаемым; с начальством был почти в приятельских отношениях. Наконец, женившись и овдовев, он оказался собственником хорошего дома на бойкой, торговой улице; имел чин, средства, положение... И вдруг, этот кровавый призрак революции, эти митинги, хождение по улицам с красными флагами, пение марсельезы, свободное ношение оружия... Авторитет его в гимназии рассыпался, как песочный каравай, и ученики 7-го класса заявили ему, что не желают больше слушать скучные и недобросовестные рассказы... В первое время ему показалось, что все рушится: жалованье прекратят, дом отнимут, а его выгонят на улицу, заушая и оглушая криками и свистом. И во время всеобщей забастовки он замер в крошечном кабинете своей тесной квартиры, закрыв ставнями окна, заперев на замки и засовы двери. Но за дни пережитого им страха и унижения он скопил такой запас ненависти, что потом терял всякое самообладание в столкновении с каждым, сколько-нибудь прикосновенным к красным флагам и митингам. В первый же вечер после военной расправы в городе, он пришел к Кротовым, уже торжествующий в предчувствии победы, и заговорил хриплым голосом, сопя и задыхаясь от волнения: -- Всыпали? Успокоились? Небось, как появились казак с нагайкою, да сотня солдат, куда и пыл девался! хи, хи, хи! Только пятки засверкали. Бунтари! Вешать их всех! Вон, у Семенова на фабрике все машины поломали. Кто заплатит? А? -- За них рабочие уже давно заплатили, -- с горячностью ответил Петя. -- То есть, как это? -- тараща круглые глаза, спросил Пухлов. -- А так, что этот Семенов с них по две шкуры драл. И штрафы и потребительная лавочка, и от себя еще кассу ссуд держал. Два имения уже купить успел. За восемь лет! -- ответила за брата Маня. -- Понятно, было бы лучше, если б он им все награбленное вернул. Они бы и машин не ломали. Только жди этого! -- добавил Петя. Пухлов откинулся к спинке стула и, приоткрыв рот, изумленно переводил глаза то на вспыхнувшие лица детей, то на Кротова, то на жену его. -- Горячая кровь! Чувствует неправду, -- примирительно сказал Кротов. -- Что Семенов негодяй это всем известно, -- ответила на вопросительный взгляд жена Кротова и засмеялась. -- Ну, чего вы глаза вытаращили? Давайте стакан, еще налью! -- Удивительно даже, -- колко воскликнула Маня, -- да вы совсем черносотенец! Казаки "всыпали", "вешать", "мерзавцы". Фи! Пухлов даже затрясся. -- Черносотенец! -- прохрипел он, хлопая себя по груди, -- горжусь! За устои, за порядок! Да-с! Вы -- девочка и не вам рассуждать об этом! Да-с! В этот вечер он не играл в шахматы, а когда дети ушли к себе, он с укором сказал, обращаясь к обоим Кротовым: -- И у вас в доме такие речи. И вы допускаете. Смотрите, это очень нешуточное дело! Сейчас свобода и прочая, а там -- и не похвалят! Да! И потом вы сами... один из принадлежащих, так сказать, к тюремной администрации. Так сказать, правительственный орган. Человек с положением, и вдруг!.. Удивляюсь! Кротов смущенно улыбнулся. Он не желал никакой политики. Насилия, от кого бы они ни исходили, ему противны. Он от всего сторонился и честно делал свое
