После родов Биньямина Рахиль умерла не сразу. Она не страдала. Она просто не понимала, что с ней происходит. Взрослым ребенком смотрела она на Иакова. Она попросила его принести ее божков. Он не понял, о чем она просит. С легкой досадой, от которой у Иакова застыло сердце, она как на что-то очевидное указала на верблюжье седло, с которого так часто вскакивала к нему, когда он входил в шатер. Он поднял седло и увидел каменные фигурки, из-за которых его внезапный уход от Лавана едва не обернулся трагедией.
«Вот, значит, где были все эти годы украденные у Лавана божки». Он не заплакал и ничего не сказал. Только отдал их Рахили, а она стала перебирать их и раскладывать на одеяле. Он не сделает ничего, что может смутить ее. Пока теплится в ней жизнь, он должен быть высеченным из камня, как эти идолы, поглаживать ее руку, когда она засыпает, и улыбаться ей, когда она открывает глаза.
Иногда Рахиль засыпала надолго, и Иаков погружался в дрему, сидя возле ее ложа. Однажды ему пригрезилось во сне — Рахиль поила овец у того самого колодца, у которого он впервые увидел ее, и пела. А он сидел вдали на камне, слушал ее пение и счастливо улыбался. Иаков проснулся у постели умирающей Рахили. Мгновенный всплеск безадресной вражды к несуществующему виновнику происходящего сменился удивлением: сколько раз снились ему страшные сны, в которых мохнатый Исав, брат его, догонял Иакова, заплетавшегося в обессилевших вдруг ногах, брат все вытаскивал из-за пояса за что-то зацепившийся нож, и когда, наконец, заносил его над Иаковом, он пробуждался, задыхаясь. Или гнались за ним сыновья Лавана, готовые побить его камнями. Он просыпался в холодном поту и возвращался к будням. Теперь же все было наоборот: от сна с поющей у колодца Рахилью он вернулся к невыносимой реальности.
Лия молилась. Она молилась богу Авраама, Исаака и его, Иакова. Иаков смотрел на нее пристально и спокойно. Она молится искренно, но тело ее готовится к тому, что будет потом — она станет единственной женой Иакова. Она не глупа и не станет торопить и настаивать. Она еще прилежнее будет управлять домом, следить за тишиной, делать все, чтобы заросла, закрылась рана Иакова. Пока не крикнет ему однажды: «Ты хотел бы, чтобы на ее месте была я».
Порой буйный восторг захлестывает Иакова, когда мечта о том, что Рахиль поправится, вдруг захватывает его целиком. Он представляет, как издалека будет наблюдать за тем, как выполняет она самые обычные домашние дела, и в душе его разольется тепло как от зимнего солнца. Рахиль почувствует что-то и внимательно вглядится в него. А у него будет выбор: он может сделать вид, что смотрит вдаль, а может улыбкой подтвердить догадку Рахили, — да, он думает о ней. И тогда она улыбнется ему в ответ и продолжит свои дела, но струна ее женственности, которая и так никогда не слабеет в ней, подтянется еще сильнее. А может быть, все просто вернется на круги своя, и он снова будет думать о стадах, о Боге, о сыновьях, чья молодая воля ищет выхода, а необдуманные дерзкие поступки могут перевернуть весь размеренный уклад жизни.
Рахиль еще жива, и Иаков хитрит с Богом. Он осторожен. Всеми силами старается он сделать так, чтобы Бог не почувствовал того, что готово подняться из глубин его души. «Помоги мне, сделай так, чтобы она была жива, пока жив я», — говорил он. Он старался пить меньше воды, потому что тело его не способно удержать в себе и каплю единую влаги, когда он заглядывает в глаза Валлы, принявшей у Рахили Биньямина и ходившей за ней сейчас. В глазах Валлы нет молитвы, но камень в глазах ее отражается камнем, а вода — водой. И было сейчас в ее глазах отражение приближающейся смерти Рахили.
«Характер благодатной женщины подобен лону ее, — объясняет Иаков не познавшему женщины Богу, — ты растворяешься в нем без остатка. Умоляю! Спаси Рахиль».
Он сидел, как обычно, рядом с Рахилью, когда Валла закрыла одеялом ее лицо.
— Что ты делаешь? Она спит, — сказал Иаков.
— Нет, она не спит, — ответила Валла.
«Она не спит», — повторил про себя Иаков. Таинство смерти перестало существовать для него в это мгновение. Чтобы проверить мятежное ощущение, он мысленно оттянул за волосы голову неизвестного ему воображаемого врага и перерезал ему горло от уха до уха. Он убедился — ничто не шелохнулось от этого в его душе. Он погладил руку Рахили, вышел из шатра и взглянул в небо — в глаза всемогущему Богу.
МЕСТЬ ИОВА
БОГ
— Скука! — вздохнул Бог, глядя на унылые спирали галактик и кружочки звезд.
Если смотреть на звезды через колышущийся слой азота, то их края становятся рваными, а сами они слабо мерцают. Так лучше. Если к азоту добавить кислород, то мягче и нежнее становится их цвет. Он знает все об этих звездах и галактиках, об их полях, о рвущих и теснящих их силах. Он при желании может проследить судьбу каждой частички в этом мире в прошлом и будущем. Когда-то это было занятно. Он, Бог, — единственная спонтанная субстанция мира. Только он непредсказуем, недетерминирован и свободен. Подумав об этом, Бог встрепенулся и загорелся новым желанием. Никакого дня, никакого месяца, никакого года Бог создал Небо и Землю, полюбовался, вздохнул, решился и прибавил детищу часть естества своего. Он полюбовался своим созданием, по привычке заглянул в будущее и тотчас ужаснулся. Еще немного, и он пришел в отчаяние. Во тьме над бездною и плещущей водой носился Дух Его, рыдая и не зная покоя. Но ничего уже нельзя было изменить — неподвластный ему мир родился, уродец смотрел на Бога тьмой и улыбался ему не дающим света Солнцем. Бог сжался, застыл в ужасе, издал подобный вселенскому взрыву крик и зажег Солнце.
ИОВ
Уже мертвы дети Иова, уже не чувствует он боли, черепком соскребая струпья с тела, потому что он и есть сама боль. Уже сжалилась над ним жена, пожелав ему скорейшей смерти, но он еще ведет беседы со своими надменными друзьями.
Всякий, кто жив и здоров, верит в свою святость или в то, что грехи его именно ему прощены по какой-то лишь Богу известной причине. Об этой причине он все же догадывается, даже если он — последний злодей. Эта причина проста — на самом дне его души есть нечто, что нравится Богу. Ведь мы порой любим вот эту женщину и не можем объяснить — почему. Это потому, что Бог создал нас по образу своему и подобию. И мы порой ненавидим другого, иного, хотя нет у нас для этого особых причин. Ведь нельзя всерьез ненавидеть иного только за то, что он вечно громко кричит или на наших глазах отхаркивается и выплевывает мокроту себе под ноги. Что-то раздражало Бога в Иове, полагают его друзья. Вот ведь мы живы, не согнуты, и стада наши целы, и дети наши пасут их. Не «святость» ли Иова тому причиной? Не гордец ли он? Надменный святоша, противный Богу?
Многое мог бы сказать им Иов, и вовсе не то, что сказал. То, что сказал, предназначено было больше для ушей Бога незримого. В речах своих благословит он Всевышнего и дела его. Вопросы Предвечного слышит он, на которые не ждет Всемогущий ответа. Кается пред лицем Вседержителя Иов.
Только над снами своими не властен он. И снится ему — с суковатой палкой в руках гонится он за кряжистым стариком с седой бородой, а вместе с ним бегут мертвые его сыновья и швыряют в старика камнями.
Шлуг мир ништ! — кричит старик. — Ди кенст геарген мир![1]
БОГ
Наивен Иов. Бог видит сны его так же ясно, как если бы они снились ему самому. Он обижен. Не властен он над проказой и падежом скота. Не по его вине гибнут юные отроки на заре жизни своей. Но разве не по прихоти минутной его разворачивается небывалое во Вселенной действо? Чем может он помочь им, спрашивает себя всемогущий Бог.
КАИФФА
Пророк ли этот мальчишка, сын ли он божий, справедливость — одна на всех, и суд один для каждого. Не я назвал его сыном божьим. Он сам заявлял об этом не единожды и при многих свидетелях. А раз так, должен узнать и испытать Бог то, что, видимо, хотел узнать и испытать, посылая к нам сына своего. Час истины настал для Каиффы. Он, Каиффа, избран судьбою воплотить завет отца отцов своего — Иова. Из поколения в поколение передавался столетиями его наказ. Бог убил детей его без всякой причины, семя их, потомки их не пасут стада, не бредут неспешно по земле израильской. И вот время настало. «Око за око, зуб за зуб», — повторял он, направляясь к прокуратору Иудеи. Он задержался у него за полночь, объясняя молча слушавшему его римлянину смысл того, что написано в свитках, которые Каиффа прижимал к груди. Кому, как не прокуратору, высшему олицетворению римской справедливости на иудейской земле, понять, что такое закон и равенство перед ним. Справедлив и мудр римлянин. Умрет Йешуа.
Ливень разогнал толпу. Копьем прервал мучения казнимых преступников римский воин. «По образу твоему и подобию, — шептал Каиффа, глядя издалека на раскинувшего в небе руки пророка Йешуа, — по образу твоему и подобию. Око за око, зуб за зуб».
