Свобода… Закадычный училищный друг Василь Сахненко…
Нас распределили после выпуска в разные города. Не сумев наладить переписку с самого начала, мы надолго потерялись. А точнее — на восемнадцать лет.
Недавно встретились. Узнать-то узнали друг друга сразу, а как изменили, однако, нас годы! Василь, помню, был выше меня, а теперь мы одного роста. Потучнели оба, у обоих вторые подбородки обозначились. Только чуб у Василя прежний — жесткий, как щетка. Ну, а я лысею потихоньку. Василь вольнонаемным мастером в колонии строгого режима работает, я же изменил своей профессии.
Нелегко было изменять. Когда я рассчитывался с завода, мне казалось, что все общежитские ребята с укором и неприязнью смотрели на меня. Вот, мол, нашел работенку почище, не успел вечернюю школу закончить, уже бежит на легкий труд.
Я объяснил кому мог, что никуда не бегу. Что мне, студенту-заочнику Литинститута, вот так полезна журналистская практика. К тому же меня приглашают в редакцию городской газеты. А что касается легкого труда… Так он не очень-то легкий. Не зря ведь, как свидетельствует статистика, журналисты живут чуть ли не меньше всех.
Но всем это невозможно было объяснить. Вот и косился кое-кто.
А может, это мне только казалось?.. Может, это совесть моя меня укоряла?..
— Свобода, — вспоминал вечером Сахненко, — альма-матер наша!
Мы сидели вдвоем в кухне его уютной квартиры, уставшие от разлуки, и без конца говорили, говорили. Уже спала его пятилетняя дочь, ушла отдыхать и жена — рано утром ей на смену. А мы все говорили и говорили. Иногда ненадолго замолкали — чтобы вспомнить какую подробность.
— Устал в дороге? — спросил после одной такой паузы Василь. И, не ожидая ответа, сказал: — Ничего, отоспишься… — И в который раз повторил: — Нет, ты помнишь, как мы с тобой сошлись в свободинском РУ?
Как не помнить? Не обидел бог памятью.
…Из столовой я вышел, наевшись до боли в животе. Дома так сытно я наедался разве что на рождество, когда холодца вволю бывало. В остальное же время главная еда — мичуринка, как у нас в деревне почему-то называли картошку. А тут, в училище, хлеба вволю дают. А котлеты с чесноком чего стоят! А гуляш! Подливка до того вкусная, что тарелку языком бы вылизывал. Да стыдно: подумают ребята, что обжора.
Едва, значит, за моей спиной захлопнулась створка столовской двери, как передо мной возник щуплый, неопрятный, замызганный «старичок» (так мы, новички, называли учеников второго-четвертого годов обучения). Отводит он меня в сторону и тихонько спрашивает:
— Закурить е?
В карманах я курева не держал — боялся Конева, а вот в правом носке у меня был спрятан табачок, завернутый в маленький белый лоскут, а в левом — десяток спичек и «терка» — обломок спичечного коробка. Табаку было закрутки на три-четыре, и хранил я его не для того, конечно, чтобы угощать первого попавшегося «старичка». И я ответил ему — Замыцкий была его фамилия, как после узнал:
— Нету закурить.
— Дай проверю.
Фью, думаю, проверяй, все равно не догадаешься в носки заглянуть.
Замыцкий в один карман полез — ничего, во второй, понятно, — ничего. Впрочем, смотрю, он все-таки что-то вытащил и зажал в кулаке. Ах, вспомнил, у меня три, рубля там лежало! Сестра, что привозила меня в училище, на всякий случай дала.
Я схватил Замыцкого за руку:
— Отдай!
— Чего? — вырвал руку Замыцкий. — Сгинь!
— Отдай, — не отставал я чуть не плача — жалко все-таки трояк.
— Сгинь!
И тут подошел Василь Сахненко. Он из столовой вышел вслед за мной и наблюдал всю сцену. Видя явную несправедливость, он схватил Замыцкого за шиворот:
— Что взял?
Замыцкий вырвался, бац Василя по скуле своим костлявым кулачком. За незнание неписаного закона: новичок не имел права перечить «старичку».
— Ах ты, вонючка! — вскипел Василь. — Ты еще кусаться смеешь? — скрутил Замыцкому руки назад — Василь намного сильнее был. Он вернул мне трояк, упрекнув при этом: — А ты боишься этого сморчка. — И поддал Замыцкому коленом.
Желая отблагодарить Василя, я даже закурить ему предложил, да он отмахнулся:
— Не курю. Раз пробовал — вырвало…
А через полчаса его поколотили «старички». Их было трое. Вывели они Василя за общежитие и устроили самосуд. Замыцкий все норовил ботинком в пах попасть…
— Смотри-ка, помнишь, — оживился Василь. — Можешь себе представить, недавно я встретил Замыцкого — к нам попал. Уже третья судимость…
Свобода… Надо бы как-нибудь проведать ее…
А между тем хриплый мужской голос в вагонном репродукторе объявил мою станцию. Глянул я в окно: ну да, подъезжаем. Вон уж справа замелькали островки Визового леса, а слева виднеются макушки деревьев Круглого леса, приютившегося на склонах широкого некрутого лога. В Визовом ягод летом много, мы, бывало, всей деревней туда ходили. Я заблудился однажды там. И немудрено: лес густой, на многие километры тянется.
То ли дело Круглый! Безъягодный, зато не заблудишься — гектаров пятьдесят всего. Доверчивый лес, домашний, там мне каждый куст знаком. Опять же в августе орехов в Круглом много, удочки там растут — залюбуешься: ровные, длинные, гибкие.
Ну, неразлучный чемоданчик, слезай с полки, прибыли!
3
Возы, станция наша, говорят, находится почти на самой высокой точке Средне-Русской возвышенности. Об этом, правда, из здешних жителей мало кто знает, а узнает, не удивится: та самая точка и до трехсот метров не доходит, какая уж она достопримечательность?
История названия станции довольно любопытна. Еще в прошлом веке, когда прокладывали железную дорогу, на этом месте был склад шпал. Три мужика из Михеевки решили однажды проверить бдительность охраны склада. А попросту — поехали красть шпалы, не без основания полагая, что в хозяйстве они могут зело пригодиться. Особенно, если фундамент у хаты или амбара придется подновить.
Выехали на трех телегах. Темной ночью.
Но, видать, никудышными были ворами те михеевские мужики. Не успели они и одну телегу загрузить, как поймались. Одного схватили сторожа, двое других убегать не стали (да и далеко ли убежишь в осеннюю распутицу на запряженных лошадях?).
Мужики никакого ущерба не нанесли, но железнодорожное начальство, однако же, в назидание другим, постановило: заставить злоумышленников весь день возить на своих лошадях шпалы от склада к месту строительства дороги (километров за пять). Иначе, припугнули их, дело немедленно передается в суд.
И возили мужики шпалы за здорово живешь. Целый световой день безропотно возили. За так.
С тех пор и стали место, где склад был, Возами звать…
Я соскочил на перрончик, усыпанный мелким галечником, отошел метров на пять от электрички и остановился — вдруг знакомых встречу. Но среди десятка сошедших с поезда никого не признал, они со своими сетками, мешками и сумками прошли мимо меня, и через минуту я остался на перрончике один.
Уплыла в сторону Орла и электричка.
Я оглянулся.
Все тот же типовой розовый вокзальчик с пятнами, вымытыми дождями. Справа — колонка. Деревянный заборчик. Строй полувековых тополей, укрывающих здешних пассажиров от зноя в жару и от дождя в ненастье.
Я посмотрел вверх — какими они вымахали за два последних года? И обмер. Тополя стояли обчекрыженные. Кто-то грубо, как попало, где обрезал, а где топором обрубил сучья, и были теперь красавцы тополя похожи на уродин, и жалко было на них смотреть, бедных и несуразных, среди естественной природы провинциальной станции.
Ладно, в городе их калечат за то, что они якобы во время цветения пылят (хотя все газеты в один голос трубят, что лучших деревьев-санитаров, чем тополя, нет, что и пыль-то они надежно задерживают, и шум городской поглощают). А кому здесь, на станции Возы, где четыре раза в сутки останавливаются пригородные поезда, помешали красавцы тополя?
И только шелест редких листьев на несуразно вытянувшихся за лето тополевых ветках-лозинах вместо ответа.
Я сидел в зале ожидания неказистого вокзальчика и соображал, как быть дальше. Мелкий дождик усилился, а до моей Хорошаевки добрых три никем не меренных километра. Промокну, да и скользко, чернозем раскисает быстро, липнет к подошвам, будто смола. А мне через бугры да ямы топать. Чего доброго, и упасть можно.
Придется нагрянуть к тетке Маруське. Она с недавнего времени — лет пять как — на станции живет. Сын Шурик сманил: «Чего ты одна в деревне не видела? Продавай хату, переходи ко мне, будешь детвору нянчить».
Посоветовалась со старшим сыном, Колей, что в Донбассе. Он поддержал Шурика. «Надоест, — писал, — у Шурки, ко мне приезжай пожить».
Делать было нечего — продала.
Я видел тетку Маруську в свой последний приезд — два года назад. Не жаловалась на Шурика или там на невестку, нет, ничего такого не говорила. Только вот «гребтится», сказала, скучаю по Хорошаевке. Не терпится узнать, что нового в деревне. Как хата? Берегут ли ее новые хозяева? И что они сеют там, где раньше у тетки Маруськи бахча была?..
