над башней.
Лошади насторожились и жались друг к другу. Когда археолог закричал со стены, что обнаружил склеп князя Бакура, художник не понял его слов. Он следил за полетом птиц, за могучими взмахами их крыльев, смотрел на изогнутые кроваво-красные клювы. Какое-то страшное величие было в этом кружении.
Он даже не заметил, как его шляпа, соскользнув, упала на камень.
Крестьянин с заткнутым за пояс серпом, с головой, повязанной грязным платком, поднялся по скалистому обрыву, опираясь на палку, подошел к сидящему возле лошадей проводнику, спросил, кто эти приезжие и что они ищут среди развалин замка. Проводник сначала не нашелся, что сказать, но потом ответил, что в книгах написано, будто на вершине Кагаваберда зарыт в карасе[2] золотой клад.
Жнец призадумался, повел плечом и спустился к ущелью жать просо. Он шел, разговаривая сам с собою. Как было бы хорошо, если бы ему посчастливилось найти этот клад. Как часто сидел он на этом самом камне, который сдвинул человек в очках. Если б он раньше знал о кладе, золото давно звенело бы в кармане его архалука. Ах, сколько коров можно было бы купить… Занятый такими мыслями, он незаметно дошел до своего поля. Сняв чуху, он отбросил вместе с ней все ненужные мысли, принялся жать просо.
Возле камней замка расцвела альпийская фиалка — цветок пурпурного цвета. Археолог не замечал ни фиалки, ни травы. Его сапоги мяли зелень и цветы.
Мир был для него громадным музеем, где нет ничего живого. Он сорвал плющ, обвившийся вокруг камней, кончиком палки с корнем вырвал растущую в расщелинах камня фиалку, гладил рукой эти камни и счищал с надписей въевшуюся в них пыль. Зарисовав все, что понадобилось археологу, художник снова принялся рисовать развалины, гнездо орла, свитое между зубчатыми камнями, и альпийскую фиалку у подножия стены.
Они оставили замок после полудня. Перед тем как уйти, археолог еще раз обошел вокруг замка, сделал какие-то заметки в тетради и быстрыми шагами догнал лошадей.
На этот раз проводник ехал впереди. Если археолог думал о князе Бакуре и пергаменте историка, если художник вспоминал фиалки и прислушивался к шуму реки Басут, то проводнику мерещились свежий лаваш[3], сыр и мацони[4].
У первой же хижины он расседлал лошадей, стреножил их поводьями и через узкую дверь вошел внутрь. Проголодавшиеся лошади с жадностью уткнулись мордами в свежую траву.
У самого входа, возле очага, сидел маленький мальчик и пек в золе грибы. Появление незнакомых людей его смутило, и он не знал, что ему делать? убежать ли, оставив в золе грибы, или взять их с собой. Но когда близко послышались шаги босых ног его матери, мальчик осмелел и, достав из золы печеный гриб, положил его на камень очага.
Мать вошла, натягивая на глаза головной платок, направилась в угол жилища, достала две подушки и протянула гостям.
Проводник взял из сумки археолога коробку консервов.
— Мы голодны, сестрица, — сказал он. — Дай-ка нам мацони, если есть, да, кстати, приготовь чай. Сахар у нас есть.
Женщина подошла к очагу, отодвинула грибы и, нагнувшись, стала дуть на дымящийся кизяк. Платок упал с ее головы, и человек в фетровой шляпе увидел ее белый лоб, черные волосы и такие же черные глаза. Он не отрываясь смотрел на дымящийся очаг, на женщину, склонившуюся над золой. Где он видел такое же лицо, такой же высокий белый лоб и темные фиалковые глаза? Когда женщина поднялась, чтоб поставить на очаг треножник, и достала почерневший от дыма чайник, художник увидел совсем близко ее глаза и пепельную пыль от золы на бровях и волосах.
Сколько лет пронеслось с тех пор! Неужели может быть такое сходство! Даже очертания губ были те же.
Лицо кагавабердской женщины слегка загорело от солнца, но разрез глаз тот же, что у другой женщины. И такая же тонкая талия, такой же стройный стан.
Быстро и молча двигаясь, женщина готовила чай. Каждый раз, когда она нагибалась, выпрямлялась или ступала на циновку босыми ногами, на ее руках, как крохотные колокольчики, звенели серебристые пуговицы и тихо шуршало длинное, доходящее до пят платье.
Та женщина тоже носила шуршащие платья, но на ней, кроме того, было серое пальто и черная бархатная шапочка, а в шапочке — булавка с головкой оранжевого цвета.
Та женщина была далеко, далеко. Быть может, река Басут, сливаясь с какой-нибудь другой, достигала моря, на берегу которого он когда-то сидел вместе с нею на песке.
Проводник открыл вторую коробку. Археолог не отрывал глаз от скатерти и медной посуды. Мальчик съел свои грибы и устремил взгляд на блестящую жесть, выжидая, когда приезжие покончат с консервами. Проводник заметил этот взгляд и протянул ему жестянку. Мальчик начал ее трясти. Собака, отдыхавшая перед домом, проглотила кусок мяса и облизнулась. Тогда мальчик побежал показывать другим детям белую жестяную коробку — невиданную диковинку для жителей этих мест.
Женщина сидела у очага, часто подымала крышку чайника и смотрела на закипавшую воду. Она поправляла огонь, пододвигала кизяки ближе друг к другу и, прикладывая руку ко лбу, защищала глаза от дыма, который, подымаясь, как облако, выходил из щелей камышовой стены.
Эта женщина казалась человеку в фетровой шляпе жрицей, гадающей по клубам дыма над треножником.
Та, другая женщина никогда не ходила босиком, никогда не сидела у дымящегося кизяка.
Море колыхалось по утрам, как бронзовая лава, и омывало прибрежные камни.
Там, на морском берегу, сидела женщина в черной бархатной шапочке, чертила кончиком зонтика какие-то знаки на песке и тотчас же стирала их. Сам он держал в руках сухую веточку и ломал ее на мелкие кусочки; когда волны, бросая пену к их ногам, убегали обратно, они уносили с собой эти маленькие щепки.
Там, на морском берегу, женщина дала ему обещание, и мир тогда показался ему необъятным морем, с которым слилось его сердце.
Потом наступили иные дни. Как случайно и как резко разошлись их пути. В памяти остались лишь фиалковые глаза, серое пальто и кончик зонтика, которым она чертила на песке и стирала свои обещания.
Закипел чайник, запрыгала крышка. Женщина достала из корзины блюдца и расставила на скатерти разрисованные стаканы. Когда она нагнулась над скатертью, ее коса перекинулась через плечо. У женщины на морском берегу были короткие, стриженые волосы, белая шея и тонкая кожа, сквозь которую просвечивали голубые вены.
Прибежал мальчик с пустой консервной коробкой в руке.
В дверях стояла группа детей и разглядывала сидящих на
