большими, покрытыми мягким пухом, широко раскрытыми под лучами осеннего солнца крыльями, стаями вылетели из ущелья.
Только один забился и упал с покрытого мхом камня в кусты.
Дядя Дилан, подбегая к кустам, заметил, что чья-то белая собака, высунув язык, бежит туда же.
На миг остановился, удивился, но, видя, что собака уже добежала до кустарника, ускорил шаги, перепрыгивая через камни.
Руки дяди Дилана и пасть охотничьей собаки одновременно потянулись к окровавленному фазану.
Вот уже пальцы дяди Дилана коснулись его желтых перьев, но внезапно фазан, дернувшись, расправил крылья и взлетел ввысь.
Два золотистых пера, подобные двум желтым осенним листьям, медленно покачиваясь в воздухе, упали вниз.
Дядя Дилан с разинутым ртом смотрел вслед окровавленному фазану. Вдруг очень близко от себя услышал человеческие шаги, обернулся и удивленно вытаращил глаза, ружье выпало из рук.
Перед ним стоял сам есаул: громадного роста великан, широкая морда, глаза — пара огней. Настоящее страшилище, один вид которого внушал глубокий ужас.
Подошел вплотную, зарычал ему что-то в лицо и, подняв руку, в которой держал нагайку, ударил ею по плечу и спине дяди Дилана. Кончик нагайки задел лицо и нос. Топнул ногой, на губах есаула появилась пена.
Охотничья собака есаула то смотрела на своего хозяина, то на дядю Дилана, скулила, била хвостом по земле, то вдруг начинала обнюхивать кусты, где раньше лежал раненый фазан.
У дяди Дилана отнялся язык, не мог выговорить ни одного слова. И языка не знал, — есаул говорил по-русски. Да если бы и знал, должен был бы молчать» страх сковал Дилана.
Когда пришел в себя, увидел, что есаул и его собака ушли… Посмотрел им вслед» вспомнил собаку с оскаленной пастью» слова незнакомые, чужие, понял, почему есаул разгневался на него.
Есаул думал, что фазан убит им, его охотничья собака долго искала его, а дядя Дилан, пытаясь вырвать у нее изо рта птицу, вспугнул фазана.
Дядя Дилан сел на камень. Только теперь он почувствовал, как сильны были удары нагайки. По спине, казалось, провели раскаленными шампурами, глаз воспалился, опух, кожа под ним размякла, подобно поднявшемуся тесту.
Подумав, дядя Дилан остался доволен, что есаул не заметил ружья, кремневого ружья, лежащего в камнях, а то бы забрал его, а затем замучил бы и самого охотника.
Солнце играло с тучами заката, в лесу царило молчание, фазан улетел далеко. На камне, покрытом мхом, остались два упавших пера, золотистые с черными пятнами, а на сухих ветвях кустарника — капли крови.
Дядя Дилан спустился вниз по ущелью. Временами все это казалось ему сном: и фазан и куропатка. Но тело ныло от ударов нагайки, иод глазом болело, а в ногах была легкая дрожь.
Стиснул ружье, кремень был горяч, как тогда фазан, к которому он прикоснулся лишь на одну секунду, ощутив под пальцами его горячее тело и мягкий пух.
…Фазан, горячий, мягкий, как бархат, пух, — как тогда там, внизу в давильне, Сона — звенящие браслеты, белоснежное тело…
Не пошел домой. Знакомой дорогой спустился в сад. заскрипела дверь давильни, вошел, растянулся на полу во весь рост.
Когда через щели в дверях давильни заблестели лучи утреннего солнца, дядя Дилан проснулся, протер глаза и под глазом снова почувствовал боль. Опухоль еще не прошла.
В этот день он неустанно, с ожесточением давил в каменном корыте черный виноград, не замечая, как капли пота, стекая с лица, капали в молодое вино.
3
Была осень, ясная осень…
Под осенними лучами солнца, у порога давильни, сидел, понурив голову, дядя Дилан и думал о прошлых, ушедших днях…
Сколько осеней прошло с того времени, нет им счета! Знает, что одряхлел уже, опирается на палку при ходьбе, глаза не видят далеко, не чуток уже, как прежде, и слух его.
Перед давильней, журча, бежал ручеек, и днем и ночью вода шумела в нем, как будто, тихо бормоча, вела сама с собой нескончаемый разговор о былом, вспоминая прошлые, давно позабытые дни.
…Фазан жил в лесу. Весь окровавленный, улетел, оставил лишь два пера на камне, покрытом мхом.
Подобной фазану была и Сона, глаза — спелые виноградины, когда много лет тому назад, в ту далекую солнечную осень, в тот далекий солнечный осенний день, под жилистыми ногами дяди Дилана виноград превращался в кроваво-красное вино.
Подобно фазану, улетела и Сона, оставив после себя осенние воспоминания.
…От вечерней прохлады шелестели листья кукурузы, в уголках наслаивались друг на друга, образуя небольшие кучки; засохшие осенние листья, подхваченные порывом ветра, кружились в воздухе и вновь падали вниз.
1932
ГЮЛЬБАХАР
Перевод А. Иоанисян
Есть в Армении село по названию Дмбон. На заре из его двадцати ердиков поднимается дым: на очагах варится суп из кислого молока.
Дмбон окружен глубокими ущельями и острыми скалами. В ущельях ослиный крик отдается сильным, звонким эхом. И когда эхо разносится от одной скалы до другой, козы перестают грызть листья редкого кустарника и блеют, удивленно глядя в пропасть.
Дмбон расположен в стороне от больших дорог, в нем нет даже школы. Зато есть поп, отец Марук из Хнуса. Когда много лет назад к ущельям Дмбона прибило мутной волной беженцев из Турции и унесло дальше, волна оставила в Дмбоне одну щепку — отца Марука.
Произошло совеем как в детской сказке: «Небо рухнуло, и кусок даже упал мне на хвост». Отец Марук и был этим куском, «упавшим на хвост» Дмбона.
Месяца два проболел отец Марук, а потом обосновался в Дмбоне, стал приходским священником. «Мы будем тебе паствой, а ты нам пастырем», — сказали ему дмбонцы. Отец Марук зажил счастливо, съедал все, что только мог, как гусеница пожирает капустные листья, и жирел за счет прихожан и литургии.
В Дмбоне на краю села жила одна из прихожанок отца Марука, вдова Гюльбахар с двумя детьми. Гюльбахар означает «весенний цветок». Если бы был жив Тулкуранский[9], он сказал бы о Гюльбахар:
Похожа на прекрасный сад,
Где роз и лилий аромат
Цветы лучистые струят[10].
Но отец Марук чаще думает о том,
