Потому Марина определилась, что личность она уникальная, можно сказать штучная, капитальная личность, то есть твердо стоящая на земле и с прочными намерениями. «Или наоборот – с твердыми и прочно стоящая? Не важно!» Марина мотнула головой так, что машину вынесло на соседнюю полосу. Правда, пока никто к ее «определению» примкнуть не спешил. Из тех, конечно, кого она хотела. Но это лишь начало? Начало. Какие у нас годы, завтра «жызынь» начинается! «Я сильная, – нашла новое определение Марина, – я им понадоблюсь!» Кому «им», она не уточняла.
Ей нравилось нестись сейчас вот так по заснеженному шоссе, по встречной полосе – поперек жизни, на краю, по обочине. Испытывать судьбу, проверять ее на вшивость. «И пусть все идет к черту! Пожелаю – брошусь в снег. Захочу – крикну. Или сяду… – а хоть бы и на дороге! – и пусть вороны шарахаются в стороны. И другие бараны».
Да уж, очень многого она добилась уже сейчас. И сама. Сама! Так надежней: потом никому не нужно будет возвращать. Внимание почтенной публики! – лот номер один: на чьи деньги куплена машина? Лот номер два: на чьи деньги куплена шуба? Вот тебе, вот! И ногой, и ногой. Для полного комплекта нет третьего лота. Марина оглянулась. Да если нужно будет… Да если нужно будет, она и мужика этого купит! Бинго! Стук колотушки. Продано! А вы говорите… Она опустила стекло, щедро сплюнула на дорогу, прищурилась на соседа поверх непроницаемых черных линз: он не обернулся. Не мужик – сфинкс. «Де Голль! – догадалась она. – И не моргнет ведь». Марина щелкнула пальцами у его носа.
– Эй, уснули?!
Он в ответ что-то прокаркал, но головы не повернул.
И в Москву возвращаться не хотелось. Как же все надоело! «Козлов так много холостых, а я люблю женатого…» Вот куда она сейчас тащится? А куда глаза глядят! Марина дернула руль, – хотелось ощущений, шумного праздника хотелось. «И ведь не придет никто, не даст никакого праздника. Силантьев не придет, не протянет первым руку, не помирится. Ау, люди! Я-вас-всех-не-на-ви-жу. И в ответ разрешаю ненавидеть меня. Да, разрешаю. Широким жестом. Только не говорите мне об этом». Марина откинула полу шубы, почесала коленку, бросила взгляд в зеркало. Не реагирует. Де Голль! А не увести ли его в лес? – и гори все синим пламенем. Мужчина полез в карман пальто, вынул синюю с желтыми узлами веревку. «Змея», – подумала Марина.
– Что это? – спросила Марина, не глядя в его сторону.
– Веревка, – пожал плечами Де Голль.
«Веревка… Альпинист что ли? – Марина мысленно повертела пальцем у виска. – Дурак!» Все они такие. Не нужна она им, ой не нужна. Им успех ее нужен, блеск. Я-вас-всех-не-на-ви-жу.
Точно, в лес нужно его вести. И пусть подчинится…
– Давайте, пройдемся, – предложила Марина и, бросив джип через кювет, съехала к ближайшей просеке, углубляясь в лес.
Де Голль не ответил – распахнул дверь, ступил в снег. Среди толстенных берез петляла едва угадываемая дорожка. Марина пошла вперед, подбрасывая из шубы тонкие ноги в лакированных армейских ботинках, обернулась: на пустынной просеке, вспоровшей лесной массив, огромной каплей крови алела ее «Божья коровка». Де Голль, опустив голову, вышагивал следом. Марина подхватила шубу, сошла в чащу. «Ничего, можно будет шубу постелить, – подумала она, – и пальто имеется…»
Внезапно, сильный, нечеловеческий удар в спину бросил Марину в снег. Перед глазами мелькнула веревка. «Что вы де…» – второй удар пришелся в лицо. Звякнули черные непроницаемые стекла. Марина почувствовала – хрустнула рука. Де Голль натянул веревку: Марина захрипела, показалось, что сейчас лопнет голова, взорвется на сотни оскол… Засучила ботинками, забилась, выгнула спину, уставилась багровым лицом в небо, но нависшего над лесом мертвенно-бледного покрова уже не увидела.
Де Голль метнулся от тела, остановился: в ране на правой руке застрял кусок стекла. Поддел ногтем. «Черт! – Вынул из кармана платок, укутал ладонь. Побежал прочь. – Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Коробка манила Матвея. Открывая ее, всякий раз он представлял, как оттуда тотчас выскакивает курочка Ряба. Но курочка не выскакивала. И яичко не выкатывалось. Пусть даже битое. Матвей потряс коробку. Из нее просыпались картонные фигурки людей, маленькие санки, валенки. «Ку, г-го, че, ка, г-г, я, ба», – прочел он боковушку коробки. А на «Волшебный мир» – на это сил не хватило. И на год – «1914» – тоже не хватило. Мальчик погладил курочку ладошкой. Нетронутые временем изображения хохлатки в сарафане, лисицы, закинувшей лапы на виноградную лозу, козлика с голубым колокольчиком. О времени Матвей ничего не знал – не знал, что оно течет и даже утекает. Зато он знал, что в коробке хранятся живые фигурки людей из картона, и что ими можно играть. Проволочные сочленения в локтях и коленках делали фигурки подвижными. Матвей потряс одной из них – дядькой – и тот замахнулся на Матвея палкой. За дядьку можно произносить слова. «Догоню», – сказал Матвей.
Тете почему-то не нравились игры Матвея с картонными фигурками. Ей многие игры Матвея не нравились, а в идеале – все. Она была убеждена, что игра с картонными фигурками папы – это нехорошая игра. Что ж, не будет Матвей приглашать тетю к игре…
Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком – в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.
– Где ты это взял? – спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».
– В шкафу, – показал Матвей на стенной шкаф, – за чемоданами.
Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал – фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда – грузно и неторопливо – превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.
Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…
Матвей подкрался к двери, выглянул из детской – броненосец смотрел телевизор – прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.
«Так, что у нас здесь? – Мальчик поднял коробку. – Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. – Дядя держал резную трость. – Тепегь без палки будешь, так удобней. – Матвей дернул загогулину. – Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. – Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. – И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. – Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. – Идите, погуляйте. – Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею – дядя. – Идите, идите. – Тетя запрыгала по вате, оглянулась. – А, дядя нгавится? А ты ему нет, – заявил мальчишка. – Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… – Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. – Убьет! – придумал он. – Иди, иди, сама виновата!» – Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.
– Играешь?
– Иггаю, – сказал Матвей.
– Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…
Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» – вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.
– А-а-а! – донеслось из соседней комнаты, – вот в чем дело…
Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».
Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка – пробираться через снег, – но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» – приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
