Однако по прошествию времени почувствовал Никифор душевное беспокойство. Неладно получается.
Пошел как-то в увольнение, ткнулся туда-сюда, — нет никаких признаков партийных руководителей. Да как же, думает, так? Не может такого положения быть. В казарму пришел, билет партийный из фуражки выпорол, в карман сунул — на всякий случай. Разузнал у братвы, где в Питере смутьянское гнездо, да и отправился в другой раз прямо на Путиловский, в жилую часть. Ходит, приглядывается. Увидал мужика, вид вроде рабочий, кинулся — а тот от него бегом. Разозлился Крюков. Но ходит. Вдруг смотрит: идет какой-то мужичок, хромает. Ну, этот не убежит. И — к нему. А тот и не думает бежать, идет себе потихоньку. Подошел к мужичку Крюков, — здравствуйте, — говорит, — товарищ. Здравствуйте, — отвечает. — Такое дело, — засуетился тут Никифор, — как бы мне большевиков обнаружить! Удивился мужик, заскреб подбородок: а зачем они тебе, большевики-то? Их тут многие… разные… ищут. Эх, была не была! — махнул рукой Никифор, — вытащил билет из кармана, сует хромому. Посмотрел тот билет, отдал обратно, внимательно так Никифора оглядел: а ежели, мол, казачков сейчас свистнуть, так как? Эвон они — гарцуют! И свисточек достает. — Эхма, — думает Никифор, — вот промахнулся-то! И «манлихер» из кармана тянет. Постояли так-то с минуту: один не свистит, а другой не стреляет. Усмехнулся хромой, свисток в карман опустил. — Ну ладно, — говорит, — «товарищ», давай разойдемся потихоньку. — Я вам не товарищ, — злобно урчит Никифор, — гнида буржуазная, я таких разил и разить буду, потому прошу сей момент проститься со своей расподлой жизнью. Испугался мужичок, аж посерел весь. — Слышь, — шепчет, — ты вроде и впрямь парень-то свой, вот суприз приключится, если ты меня закончишь. Сунул Никифор оружие обратно в карман: ну, если так — веди! Замахал тот руками: што ты, што ты! Да меня после того и самого… Нельзя! Конспирация! Слыхал, нет? Ты вот што, служивый: здесь стой, а я приду скоро, мы с тобой одно дело смекаем.
— Стоп, — сгреб его за шиворот Никифор, — стоп. А ежли обманешь — тогда што, а? Понурился мужичок: ну, тогда, — говорит, — не знаю… Не хошь — не верь. — Ладно, — скрипнул зубами Никифор, — ступай! И мужичок ушел: свернул в проулок и как растворился. А Никифор встал за домик; руку в кармане держит, наган на боевой взвод поставил. Вот выходит опять тот мужичонко, сверток в руке, глазами по сторонам шастает — ищет. Подошел к нему Никифор, тот ему сверток сует. — Тут, — говорит, — листовки, так вы, товарищ, того… распространяйте. Солдат — он тот же рабочий или крестьянин, должон разобраться что к чему. Сами понимаете. — Понимаю, — закивал Никифор, — спасибо, товарищ, не знаю, как вас звать-величать… — А и не надо, — отвечает тот. — Может, свидимся еще — тогда и познакомимся. На том и расстались.
Спрятал Никифор сверток под рубаху, и — бегом в казарму. — Сейчас, думает, агитацию почну учинять! Однако одумался. Подозрительно будет, если после его увольнения листки по казарме пойдут. Выждал, когда вся рота в город сходила, да и растолкал их ночью по сапогам, что у постелей стояли. Утром, ясное дело, шум. Кто читает, кто к начальству с листовками бежит, кто в сортир… Потом тягать стали. Никифор, правда, сразу к ротному с листовочкой пошел: какая-то, вашбродь, гнида большевицкая завелась!
— Молодец, Крюков! Хороший солдат. Следи немножко… Посматривай. А потому, как Никифор к ротному сходил, его и тягать особо не стали, — так, поспрошали: в виду никого не имеешь? Разговоры кто, к примеру, ведет? — Никак нет! — Ну ступай, да давай — посматривай…
Тут беда приключилась. Утихла эта заваруха, строгости появились: никуда не стали выпускать. Одна казарма да плац — ножку тяни! Веселей гляди! Какая тут связь! Ну, это ладно. Да подходит спустя некоторое время к Никифору с соседнего взвода солдатик — замухрышный такой, Андрюха Ракитин. Отзывает его в сторону, и жарко так шепчет: слышь, а я ведь зна-аю! Сам видел, как ты листки в сапоги совал. Проснулся по малой нужде, гля — а ты возле кроватей шастаешь. Так и не пошел: до утра почти маялся.
Сильно испугался Никифор, однако крепится, виду не подает. — Ну и што теперь, — говорит, ты задумал? Почему начальству не доложил? Ухмыляется Андрюха: чего мне начальство? Али оно крест за тебя навесит? Нужон он мне. А уж с тебя, друг сердешный, потяну-у я теперя. Штобы завтра была мне бутылка вина. Шан-пан-скова. Понял? — Понял, — уныло покивал Никифор. Наскреб денег, отдал солдатам, что в караул по городу ходили, — купате, ребята, шампанского бутылочку, тошно чегой-то…
Выпил Андрюха при Никифоре всю до донышку, даже капельки не предложил, — опьянел. — Ну вот што, — говорит, — давай завтра меня к девкам веди. Фитьфебелю я скажу — мы земляки, — а ты ему подмажь, штобы он нам увольнения выхлопотал. К девкам поведешь. За свой щет. Да не зыркай, а не то живо! Господин полковник шутить с тобой не будут! Ишь, зазыркал!
Покрутил-покрутился Никифор назавтра возле начальства — вырвал две увольнительных. Отправились они с Андрюхой в город. Пришли к одному «красному фонарю», зашли — только купчишки да аблакаты, супротив солдата одеты дюже изрядно, — не пустили. Пришли к другому — офицеры прогнали. Вот тебе и свобода! За што боролись? — злится Андрюха. Наконец набрели на домик поплоше, в темной переулочке. Зашли. Ну, там уж публика своя: мастеровые, солдаты, даже один юнкеришко затесался. И очереди почти нет. Сели, выпили с девицами, чин-чинарем. Андрюха себе девку рыжую, самую толстую углядел. Потом по кабинетам разошлись. Никифор быстренько, по-солдатски, на ходу портки натягивая, оттуда выскочил, смотрит — нет еще Андрюхи. Хорошо. Мамаша, получи за двоих! Мне-то некогда, а друг меня — побудет маненько. Мамаша в бутылку лезет: плати, кричит, за друга за два часа! — Помилуй, баушка! — Плати, говорю, а то выгоню его сейчас! Заплатил.
Вышел, встал за угол, закурил; ждет. Часу не прошло — выскакивает Андрюха, веселый, пьяный; гуда-сюда глянул и затопал по улочке. Никифор за ним. Услыхал Андрюха его шаги — заоглядывался, быстрее пошел, Тут Крюков крикнул: Андрей! Обожди! — и пустился к нему бегом. Андрюха остановился, обрадовался, руки раскинул: Крюков! А я думал — куды ты задевался!.. — и вдруг по-поросячьи завизжал, увидав наставленный наган.
Добежав до канала, Крюков выбросил «манлихер» в воду — от греха подальше, осмотрел шинелку на предмет крови — нет, все в порядке, — и пошел в батальон. Там сказал дежурному офицеру, что ходил с Ракитиным в веселый дом, он-то по-солдатски, а тот остался: впервой, знать-то, вашбродь, — ххе…
Назавтра зачитали приказ о запрещении ходить по городу в ночное время вне строя: ночью большевистскими элементами был застрелен рядовой Ракитин. Крюкова не подозревали — так, пришел какой-то прапорщик, отобрал показания, удовлетворенно хмыкая — и все. Времена стояли смутные, бестолковые…
Никифор томился. Дни холодные, в казарме, как в тюрьме, только вечерами повзводно выгоняли на улицу, и — хруп-хруп! хруп-хруп! — стучали сапоги. В середине октября стали в парные караулы по городу посылать. Готовились к чему-то. Сходил Никифор раз в караул, огляделся, понял, что к чему. Пошел в другой раз. Штык примкнут, подсумок полон. Не зевай, солдат! Рядом — старый ефрейтор Кузьма Гусев, дома пятеро ребят, а вот туда же — закрутила война, своего умишка нет — чужим не одолжишься. Супротив офицеров — да вы што! — ни в жисть. Так и служит у Сыроштана. Письмо от бабы получит — воет на всю казарму, но — ни-ни! — крепко почтение в задницу вбито… Запорол бы его штыком — опять ребятишек жалко: пятеро, как-никак! Наконец решился Никифор: слышь, Кузьма! Ты как обо мне думаешь? Удивился Гусев: да никак. Справный солдат. — Справный, говоришь? А я ведь, знаешь, тово… Большевик! Опять удивился Кузьма, но не так, чтобы очень. Завздыхал. Вона как. Пошто же мы тебя раньше не стрелили? Потайной ты, што ли? Вроде шпиона, ага? — Да так… получилось… — отвечает Никифор. — Ну ладно, а как дальше службу продолжать думаешь? — Да уйду я сейчас от тебя, Кузьма. Заволновался ефрейтор, зешеперился: я тебя тогда, Крюков, по уставу стрелить должон! — Ну, это уж кто кого, — усмехнулся Никифор; винтовочку с плеча снял, затвором пулю дослал, — моя пуля раньше тебя, старика, найдет. И — винтовку вперед, тихонько пошел спиной вперед возле домов, держа Гусева на прицеле. А ефрейтор стоит, понурился. Вдруг метнулась у Никифора с писком из-под ног какая-то барыня, — испугался он, повернулся, и — бежать. А Гусев винтовку расторопно приспособил: бабах! — ему вслед. Еще раз. Заметался Никифор по улице, потом, опомнясь, свернул в переулок; попетлял в дворах, пока не успокоился. Сыро, холодно, спать негде. Залез в пустой сад, ночь продыбал. А утром, как мосты навели — на Путиловский. Пришел на улицу, где хромого когда-то встретил; стоит, ждет. Да так и не пришел хромой. Голодно, холодно. К встречному-поперечному подходить боится — мало ли что, зачем это надо, коли знакомый есть? Ночью привалился к заборчику огородному, вроде пьяного, — опять перебился. Однако на другой день встретил друга сердешного. Идет по улочке и хоть бы хны. Шкандыбает. Обрадовался Никифор, закричал ему, замахал руками. Тот не понял сначала — не узнал, что ли. Да это ведь я, я, забыл солдатика-то, в рубахе я тогда был, на энтом месте! Признал. Тоже смеется: как здесь оказался, служба? — Да вот… хватит… — Никита сморкнулся. Тот посмотрел одобрительно. — Ну, пойдем, — говорит. — А что винтовку с собой принес — это хорошо. Сгодится. Привел Крюкова в старенький домишко; хозяину, таракану усатому, сказал: вот тебе, Степан, революционный солдат — как звать-то? — Никифор. Ты его определи. Кивнул Степан: Ну, давай знакомиться. Обстановка, значит, такая…
