Вошел радист со второй радиограммой. Старик зачитал ее.
— Мы должны следовать в Гамбург и доложить о своем прибытии командиру военно-морской станции Северного моря, после чего экипажу ждать распоряжений. Помощник, доведите это до сведения матросов.
— А Дора член команды?
— Я сам сообщу своей жене.
— Которой? Той, что в Бремене, или той, что на борту?
— Обеим. В конце концов, я не спрашивал в бюро регистрации браков, можно ли мне взять на борт жену или нет.
— Но вы могли бы спросить разрешения у хозяина. До сих пор он не позволял брать на судно женщин.
— Поэтому я его и не спрашиваю. Есть возражения?
— У меня нет.
Тайхман сходил на склад и наполнил краской ведерко. Затем он привязал веревку к боцманскому стулу-беседке, и Штолленберг спустил его у носа корабля на уровень названия. Он закрепил веревку на поручне и спустил ведерко с краской и кисть, и Тайхман начал закрашивать букву «А» в названии корабля «Альбатрос».
— Интересно, какой прок Герду от его старика? Он уж давно вышел в тираж. Не верю я и этому помощнику секретаря в министерстве образования.
— Опусти пониже ведерко, вот так. Через минуту подашь стул немного вперед.
— Посмотрим.
— Ну, не беспокойся. Чтобы переделать «Альбатрос» в тральщик, нужно время. А сейчас у них даже не нашлось для нас места в доках. А ты слыхал, что нам хотят поставить орудие и два пулемета, чтобы было чем пошуметь?..
— Это на тот случай, если английский флот захочет потратить боеприпасы на старое селедочное корыто…
— У них и без этого есть о чем беспокоиться. У нас все-таки имеется пара больших посудин; ты видел их в Гельголандской бухте? Неплохо выглядят, а?
— И мы были бы ничего, если б нас назначили на крейсер или куда-нибудь еще.
— Лично мне хватило бы и эсминца.
— Ты можешь продвинуть меня немного вперед? Только смотри не урони в воду.
Штолленберг поднял ведерко на палубу, отвязал один конец и закрепил его впереди другого, развернув при этом беседку.
— Ты меня задом повесил, — сказал Тайхман.
— Потерпи немного.
Штолленберг снова перевернул беседку и передвинул ее метра на полтора вперед. Он только собрался опустить ведерко с краской, как появился Хейне и позвал всех с собой.
Они спустились в кубрик, который в это время дня пустовал.
— Напяливайте ваши береговые лохмотья, берите документы и все остальное, — сказал Хейне, — мы обедаем сейчас с моим стариком, после этого напишем заявления в военно-морское училище. Это наш единственный шанс убраться с этой старой крысиной баржи.
— Но у нас нет документов об окончании школы.
— Мой друг, помощник министра, сделает все, что надо; я уже договорился с ним по телефону. Он давний кореш моего папаши, и у него есть сынок, который с помощью моего отца хочет получить диплом, хотя, как вы понимаете, умом не блещет. Так что все схвачено. Надо только нажать в нужном месте.
— Сомневаюсь, что это сработает, — заметил Штолленберг.
— Я сделаю все, чтобы расстаться с этим проклятым селедочным корытом.
Отец Хейне жил в своем доме на Бланкенезе. Табличка на садовых воротах гласила: «Профессор Фридрих Хейне».
— У тебя грязь под ногтями, — сказал Штолленберг.
— Ты прав, черт побери, но мне даже ножом не удалось выковырять из-под них деготь, — вздохнул Тайхман и спрятал руки в карманы брюк.
— А я свои ногти отмыл бензином, — поделился опытом Штолленберг. — И неплохо бы тебе надеть свежую рубашку. На этой не хватает пуговицы.
— Оставь его в покое, — вмешался Хейне. — Все это ерунда.
— Надень мой галстук, и он закроет место, где не хватает пуговицы.
Тайхман надел галстук Штолленберга.
— А ты?
— Я надену спортивную рубашку.
— Тебе очень идет.
Они прошли через сад. Дверь открыла девушка.
— Это Молли, — сказал Хейне. — Ее настоящее имя — Мария Хольцнер. Но я зову ее Молли, потому что она такая миленькая и мягонькая. Поцелуй ее, она сделана из…
— Ну что вы, господин Хейне…
— Да не выпендривайся ты!
Молли рассмеялась:
— Мама мне всегда говорила, чтобы я надевала жестяные трусики, когда поблизости появляются моряки.
— А у нас есть открывашка, — сказал Штолленберг и покраснел, когда Молли взглянула на него.
Хейне прошел в кабинет отца, а они остались ждать в небольшой гостиной. Тайхман рухнул в кресло и уставился на портреты Гинденбурга, Лютера и Тирпица. Лютер висел между двумя вояками. Затем он передвинул кресло к аквариуму в углу комнаты и заговорил с рыбами. Он сунул палец в воду и смеялся, когда рыбки на него наталкивались.
— Чего это ты тут плещешься? — спросил Штолленберг.
— Меня это забавляет, да и рыбкам нравится. Они тут дохнут со скуки. А сейчас, друзья мои, мы устроим вам маленький шторм, и вы узнаете, что идет война.
— Эдак ты всех рыб на пол выплеснешь.
Отец Хейне был сама вежливость. Тайхман почувствовал, какие тонкие у него пальцы, когда пожимал ему руку. Он заметил, что профессор на полголовы ниже сына. У него были коротко стриженные, с проседью светлые волосы, небольшой нос со слегка вздернутым кончиком и светло-голубые слезящиеся глаза. Он производил впечатление скромного, можно даже сказать, робкого человека. Тайхман взглянул на Герда Хейне с его длинными черными волосами и крупным орлиным носом и удивился, как у этого невзрачного мужчины мог родиться такой сын.
— Рад познакомиться с друзьями Рейнгольда. Вы как раз поспели к ужину.
Тайхману пришлось прикусить губу; он не знал, что у Герда было второе имя, и ему подумалось, что профессор мог бы выбрать для своего единственного сына не такое смешное имя. Штолленберг оживленно болтал с профессором, словно они были закадычными карточными партнерами, и, говоря о Герде, называл его Рейнгольдом. Век живи, век учись, подумал Тайхман.
Перед ужином прочитали молитву; Тайхман прикрыл руки салфеткой. За столом сидели еще трое — пастор по имени Дибольт с женой и сестра профессора, которую звали Луиза и которая, судя по всему, была старой девой. Тайхман подумал, что губы пастора слишком толсты для его профессии; впрочем, у него было мягкое, простое и добродушное лицо и солидный животик. Его жена оживленно беседовала с молодыми людьми и странно поглядывала на свою тарелку; платье на ней было довольно модным. Напитков за едой не подавали, а после ужина еще раз помолились. Затем профессор произнес:
— Могу я пригласить молодых людей немного посидеть с нами?
— Извини, отец, не получится. Нам надо подготовить бумаги.
Сестра профессора вышла из-за стола первой.
Сквозь полуоткрытую дверь Тайхман увидел, что в гостиной уже сидели человек двадцать. Люди были приблизительно одного возраста и разговаривали приглушенными голосами.
— У них библейские чтения, — пояснил Хейне, поднимаясь по лестнице. — Вот так возраст повлиял на моего отца. Он ведь был совсем другим. Через минуту они заиграют на фисгармонии и запоют. Потом один из них прочтет проповедь, а в конце снова заиграет орган.
— Чего только по этому ящику не наслушаешься, — сказал Штолленберг, вращая ручку настройки большого радиофонографа, который стоял рядом с диваном Хейне.
— Да, я люблю послушать хорошую музыку. А ты, полагаю, интересуешься новостями спорта.
— Ну, не такой уж я примитивный человек, — сказал Штолленберг.
Хейне поставил пластинку — сцену смерти царя из оперы «Борис Годунов» в исполнении Шаляпина. Мусоргский был его любимым композитором — таким восхитительно простонародным.
— Чья это картина? — спросил Тайхман.
— Это Рембрандт, «Мужчина в золотом шлеме». Оригинал находится в Музее кайзера Фридриха в Берлине. Но это хорошая копия.
— Я в этом не очень разбираюсь. А это кто?
— Шопенгауэр.
— Твои кактусы совсем запаршивели. Их надо полить.
— Что-что?
— Кактусы у тебя запаршивели, не видишь, что ли?
— А… Вполне возможно. Я в этом ничего не понимаю, — произнес Хейне.
Они написали заявления. В качестве рекомендующих лиц Тайхман и Штолленберг назвали отца Хейне, министра и адмирала Редера.
— Его-то они точно не спросят, — заявил Хейне.
— Но они потребуют документы об образовании.
— А ты напиши: «Высланы».
— Но они же их никогда не получат.
— Знаю. Но ты все равно можешь это спокойно написать. В войну у них хватает других забот. А этому министру надо подсуетиться, если он хочет, чтобы его сынок стал доктором.
— Здесь говорится, что для подачи заявления тебе должно быть семнадцать лет, — сказал Тайхман, — а мне еще только шестнадцать.
— Об этом позаботится министр, — заявил Хейне. — Ты выглядишь на все двадцать.
— А мы получим первоклассную рекомендацию от нашего селедочного капитана; прямо сейчас ее и напишем, — заявил Штолленберг.
