Кто-то начинает жаловаться на моряцкую жизнь, едва снявшись с якоря, в основном неженки, непривычные к труду. Кому-то труднее всего пережить первый шторм. Есть и такие, кто готов лезть на стену от трюмной водицы.
Эдварду поначалу тоже пришлось туговато — судя по тому, что он десять дней просидел головой в ведре. Я немного приободрил его рассказами о Канарах и Каролинах, Индиях и Карибах. Еще больше он приободрился от моей моряцкой брани. Я клял при нем испанцев, французов, шотландцев и даже португальцев. Парень обожал эти проклятия, однако и это ему не помогло. Бывало, плелся от бака до шканцев, будто якорь волочил.
— Да он будто приговоренный ходит, — сообщил мне Билли Бонс. Он предложил Эдварду глоток рома, что было невиданной щедростью с его стороны. Эдвард отказался и снова сунул голову в ведро.
Пью как-то подполз ко мне и сказал:
— Как прибудем в порт, зови священника. Сдается Пью, парень скоро простится с жизнью.
Я велел ему заткнуть глотку.
— Тебе будто приговор подписали, парень, — обратился тот к Эдварду. — Пью говорит, вид у тебя — как на скамье подсудимых.
Я занес ногу, чтобы отвесить ему пинка, но Пыо вовремя спохватился и сбежал.
Прошло время, и Эдвард перестал обниматься с ведром. Я научил его обращению со шпагой, саблями и пистолетами, посвятил в искусство грабежа, обмана и жульничества — словом, всего того, что полагается знать юному сорвиголове. Показал ему, как бросать кости, и, хотя Эдвард неохотно закладывался даже на шиллинг, он большей частью выигрывал. Один раз он даже вы играл плащ у Черного Джона, чем весьма его смутил и озадачил. В этом плаще он выглядел сущим джентльменом, мой славный дружище.
В один из ранних дней Эдварда на борту «Линды-Марии» Пью запустил лапу в его скудные пожитки и наткнулся на Библию. Страницы в ней пожелтели, их углы обтрепались от частых загибов, и когда Пью притащил мне ее в первый раз — видимо, из желания позабавиться, — я даже не понял всей ее ценности. Плешивый краб уже тогда приметил надписи между строк. Одна из них, в частности, состояла из четырех цифр: «1303».
Меня больше увлекли другие шифры, о которых я уже рассказывал, но об одном стоит упомянуть отдельно: слове «кровь». Оно было написано не черными чернилами, как остальные, а ярко-красными.
Это разожгло мое любопытство. Пью что-то бормотал о книге, о том, как славно бы пустить ее на растопку для очага — страницы были совсем хрупкие. Он уже собрался было забрать ее, когда произнес «тысяча триста третий», а затем «кровь» и поднял глаза, словно что-то припоминая.
Я велел Пью никому не рассказывать о книге и пригрозил сварить его в кипятке, как краба. Пью вернул мне Библию трясущимися руками, а если ты помнишь, руки у него никогда не тряслись.
Едва он от меня вышел, как Эдвард обнаружил пропажу и сказал мне о ней. Я, как честный пират, шепнул Эдварду, что ее наверняка стянул Пью, и тем самым отправил парня шарить у того в сундуке. Мне приятно об этом вспоминать, поскольку все тогда прошло по моему плану: Эдвард попался на воровстве, Черный Джон велел проучить парня, а я вызвался применить наказание, предположив, что старый пес сам это предложит, зная о моем расположении к парню. Так и случилось. Я задал Эдварду двадцать ударов плетью и отнес его в трюм.
Черный Джон не должен был заподозрить, что я делаю парню поблажки, иначе замучил бы его до смерти мне назло. К тому же я подумал, что, пока буду выхаживать Эдварда, парень откроет мне происхождение Библии и смысл этих загадочных записей между строк.
Мальчишка меня не подвел. Он сказал, что его не должны были пороть, как простолюдина. Его слегка шатало от боли, и когда я предложил глоток рома и свои заверения в том, что сохраню его тайну, Эдвард поведал мне о своем прошлом. По его словам, происхождения он был отнюдь не трущобного, а воровать начал от нужды, когда королевская стража перебила его семью. Мой друг оказался благородным малым, обладателем голубых кровей и родословной настолько знатной, что стражники нашего Георга перерезали глотки отцу Эдварда, его же матери, сестрам, братьям и даже кошке с канарейкой — словно те могли выболтать фамильные тайны.
Сверх того, по словам Эдварда, перед смертью их пытали, подвесив за руки и за ноги. Он описал то, что застал в доме после ухода солдат, и вид у него был какой-то нездешний, словно его занесло туда снова. Сам Эдвард уцелел лишь потому, что отец услышал стук копыт во дворе, сунул ему Библию в руки и велел бежать без оглядки.
Я попытался приободрить парня.
— Да ты у нас не дворовой породы, а целый граф. Не иначе с серебряной ложкой родился.
Эдварда это не утешило, а когда я предложил подержать книгу у себя, для сохранности, он сделался мрачный, как туча. Прижал ее к груди и сказал, что Библия — последняя память о семье и он с ней не расстанется.
Я хлопнул мальчишку по спине, отчего он поморщился, и заметил, что был прав на его счет, когда называл стойким малым.
— Всегда подозревал, что ты не так прост, — сказал я. — Короли и вельможи — такие же головорезы, как мы. Однако же ходят в бархате и мехах, прячутся под королевской амуницией, а мы ходим полуголые и ни от кого своих тайн не скрываем.
— Одну тайну им теперь тоже не скрыть, — произнес Эдвард.
Я положил ему руку на плечо. Он снова скривился от боли, и я велел ему держать язык за зубами и никому больше не открывать своего происхождения, если не хочет кончить, как отец с матерью. Еще я просил не распространяться о Библии.
— Ты поднялся на борт как Эдвард Пич и им же уйдешь — это я тебе обещаю. На меня ты всегда можешь положиться. Уж если не верить тому, кто тебя порол, то кому тогда? Но теперь и мне захотелось отведать королевского пирога. Расскажи-ка мне по порядку про эту книгу, чтобы не зря пропадать.
Эдвард открыл Библию на первой странице, показал узорчатую заставку над заглавием и надписи под ней. Я не раз видел эту картинку — она есть в каждой Библии, которых в нас с Томом швыряли немало, когда мы побирались у церквей. Ничего особенного в ней как будто не было. Вот, я еще раз свел ее для тебя.
— Эта книга непростая, — сказал я Эдварду. — Из-за нее убили всю твою семью. Отец завещал ее тебе перед смертью. Он знал, что его ждет.
Я потер пальцем обложку, проверяя, не сходит ли краска, но та оказалась стойкой. Потом я пролистал страницы. Бумага не ломалась. Для книги 1303 года она слишком хорошо сохранилась. Страницы шуршали под рукой — точно мурлыкала кошка. Кошка, которая выбрала себе хозяина. Бумага пожелтела, но только слегка, а первая страница была чуть темнее остальных, точно пройдоха вложил в нее часть души.
