А что высасываю… ну так что ж? Разве земля истощается оттого, что дерево тянет из нее почвенные соки? Женщина – та же земля. Отдаваться – отдавать – не в этом ли ее предназначение? В любви не бывает жертв. Это называется как-то иначе. Пляска смерти. Шутовской хоровод.
ТОША. Вы так странно говорите.
ПАУЧОК. Разве?
ТОША. И ваше предложение…
ПАУЧОК. Я же сказал, сценарий в работе, уточняются роли, надо кое-что проверить.
ТОША. Это я понимаю.
ПАУЧОК. Вы ведь профессиональная актриса?
ТОША. Ну да…
ПАУЧОК. Тогда какие проблемы? Вас не устраивает гонорар?
ТОША. Нет, просто…
ПАУЧОК. Вас смущает, что мы будем одни в квартире? Послушайте…
ТОША. Тоша.
ПАУЧОК. Послушайте, Тоша. Я читал ваше резюме. На сегодняшний день ваша самая большая роль – это служанка в «Кукольном доме».
ТОША. Почему, я еще сыграла…
ПАУЧОК. В «Макбете», ведьму, знаю. Здесь я предлагаю вам попробовать себя в новом качестве. Короткая репетиция, приличные деньги. И вы еще сомневаетесь?
ТОША. Если вы считаете, что я такая неопытная, почему вы меня пригласили?
ПАУЧОК. Потому что вы идеально подходите для этой роли. Вопросов больше нет? Тогда распишитесь вот тут и тут.
Идея была гениальная, но, чтобы ее воплотить, пришлось перерыть картотеки всех столичных театральных агентств. И все же я нашел то, что искал! Они были похожи, как две сестры. Нет, по-английски точнее: как две горошины в стручке. А с учетом грима и всего прочего… я был уверен в успехе! Тошина неопытность меня не смущала. В конце концов, актер, как и женщина, принимает ту форму, которую ему придают. А я знал, чего хотел. За точность слов я ручался, а интонации до сих пор звучат у меня в ушах, как будто это происходило вчера. Дело было за малым.
Я приехал к «нашему дому». Его было не узнать: розовый зефир, ни намека на темное прошлое. Я поднялся на третий этаж в «нашу» квартиру. Теперь здесь жила семья из четырех человек. Августовский обвал их изрядно подкосил, и это сильно облегчило мою задачу. Подозреваю, что за небольшое вознаграждение они согласились бы на сутки переехать ко мне, но не хотелось лишать себя пространства для маневра. Я купил им на три дня путевки в пансионат «Голубые дали», деревня Аксаково, полчаса «Ракетой» от Речного вокзала. Обещание упомянуть их фамилии в титрах будущего фильма совсем их рассиропили. Об истинной причине, по которой мне понадобились их интерьеры, точнее одна комната, я предпочел умолчать. Как и о том, во что я собирался ее превратить.
Если бы не знакомый театральный художник, фиг бы я с этим справился. Один день у нас с Вадимом ушел только на то, чтобы изгваздать паркетные полы, подкоптить потолок и поклеить старые, рвущиеся обои, которые с тех самых приснопамятных времен провалялись у меня на антресолях. Подходящая кровать, сущий монстр с отваливающейся спинкой, нашлась в реквизиторском цеху, а допотопное трюмо Вадик экспроприировал у какой-то старушки. Но больше всего хлопот доставило нам «берендеево царство». На театральном «уазике» мы приперли из лесничества столько пней и коряг, что их вполне хватило бы для фильма-сказки незабвенного Птушко. К исходу второго дня огромный паучище, на вид куда более реальный, чем настоящий, одобрительно взирал с потолка на этот мрак и запустение.
Около десяти раздался звонок в дверь…
ТОША. Извините, я немного опоздала.
ПАУЧОК. Ты всегда «немного» опаздывала.
ТОША. Разве мы успели перейти на ты?
ПАУЧОК. За шесть лет знакомства мы много чего успели.
ТОША. Ну да… Ха, ха, ха. Смешно. Я сразу и не сообразила.
ПАУЧОК. Твои тряпочки.
ТОША. Где вы все это раздобыли?
ПАУЧОК. «Ты».
ТОША. Ты. Моя молодость! Надо же, как новая. Что, белье тоже надевать?
ПАУЧОК. Помнишь, где мы это купили? Магазин «Наташа».
ТОША. Ты не отвернешься?
ПАУЧОК. Тогда примерять нижнее белье не разрешали, и ты, как та мартышка, прикладывала эти штучки то так, то эдак, словно не догадываясь об их назначении. Удивительно… две легкие тряпочки «потянули» на два вагона астраханских арбузов.
ТОША. Два вагона?..
ПАУЧОК. Которые я разгрузил на Павелецком вокзале. Овчинка стоила выделки. Еще никогда ты не была такой смелой в постели. Кстати! Если не ошибаюсь, именно в тот вечер я открыл лучший способ «проверки на вшивость». Помнишь? Я дал тебе свой рассказ, и ты вдруг начала читать вслух, с выражением… это было что-то чудовищное. Отборные слова превратились в детскую размазню, зато грамматикой можно было орехи колоть. Проще всего было застрелить тебя на месте. Но по зрелому размышлению я решил: если существует способ узнать, чего на самом деле стоит твоя писанина, то лучшей экзекуции просто не придумаешь! Ну всё, что ли?
ТОША. Зеркало здесь есть? А, вижу. Ты мной доволен?
ПАУЧОК. Ты забыла подвести глаза зеленым. И ноготки…
ТОША. Тебе не нравится цвет?
ПАУЧОК. Ты не успела сделать маникюр.
ТОША. У меня нет ацетона.
ПАУЧОК. На подзеркальнике.
Я смотрел, как она наносит последние штрихи, а по спине бежали мурашки. Вот и свершилось… в старом неводе плескалась золотая рыбка.
«Лора!»
Она улыбнулась мне и, понимающе кивнув, направилась к кровати, покрытой клетчатым пледом с кистями. Растянувшись на животе, она продолжала стирать мокрой ваткой буроватый, как запекшаяся кровь, лак с красивых ногтей. Я сел на пенек, вполоборота к ней, и застучал на пишущей машинке. Краем глаза я видел, как она озирается, видимо, ища пепельницу, и, не найдя, с виноватым видом роняет ватку на пол. После чего принимается листать модный журнал, почесывая мухобойкой голую пятку.
У меня перехватило дыхание.
ТОША. Вот почему.
ПАУЧОК. Ты что-то сказала?
ТОША. Я – это все, что у тебя есть, вот почему ты меня бросишь.
ПАУЧОК. Мысль интересная. Не разовьешь?
ТОША. Очень просто. Выше потолка не прыгнешь.
ПАУЧОК. Я не знаю, о чем ты.
ТОША. У тебя сейчас такое лицо… как будто наш рисованный паук родил у тебя на глазах. Ну, родил. Радоваться надо. Паучок – это к вестям.
ПАУЧОК. Ну-ну.
ТОША. Я пойду прогуляюсь, а ты загляни в тумбочку. Там лежит для тебя письмецо.
ПАУЧОК. Письмецо?
ТОША. Письмище. Ты меня знаешь, я бумагу не жалею. А уж обработать, сократить – это по твоей части.
ПАУЧОК. Подожди.
ТОША. Чего ты встрепенулся? Я на полчасика. Голова какая-то деревянная.
ПАУЧОК. Я с тобой.
ТОША. А как же благая весть? И провожатые мне вроде ни к чему. Видишь, светло еще.
ПАУЧОК. Полчаса?
ТОША. Время пошло.
ПАУЧОК. Лора!
ТОША. Дальше ремарка: «Лора уходит».
ПАУЧОК. Никуда ты не уйдешь!
ТОША. Что вы делаете?
ПАУЧОК. В старых романах писали: «Он покрывал ее лицо и шею страстными поцелуями».
ТОША. Не надо.
ПАУЧОК. Надо.
ТОША. Я чувствовала, что этим кончится.
ПАУЧОК. Да?
ТОША. Ты бы видел, как у тебя глаза горят.
ПАУЧОК. Ты не представляешь, что ты для меня значишь.
ТОША. Я?
ПАУЧОК. Если ты сейчас уйдешь, мне кранты.
ТОША. Как же я могу остаться, если по твоему сценарию я ухожу?
ПАУЧОК. Сценарий мы порвем.
ТОША. А письмецо?
ПАУЧОК. Что?
ТОША. Письмецо в тумбочке? Ты его не прочитаешь?
ПАУЧОК. Я знаю его наизусть.
ТОША. А я – нет. Забавно, правда? Я написала тебе длиннющее послание и даже не знаю, что в нем.
ПАУЧОК. Ты собираешься его читать?
ТОША. Если ты не против.
ПАУЧОК. Я не против.
ТОША. Ух ты, толстое! Вот уж не думала, что я способна на такие излияния. «Мой любимый…» Начало хорошее. «Я должна исчезнуть, и мне легче сделать это в такой мирный летний вечер. Мне кажется, что я не ухожу, а отчаливаю в лодочке, а ты лежишь на берегу, смотришь в небо, такое голубое, что глупее не придумаешь, и весла хлюпают все тише и тише. Вижу, как ты морщишься от этих “красот” и мысленно вычеркиваешь их своим черным фломастером. Ну да бог с ними, с красотами. Ты ведь меня понимаешь? Тебе дальше в гору, а мне вниз по течению…»
ПАУЧОК. Хватит!
ТОША. Это что-то личное, я поняла.
ПАУЧОК. Стой смирно, я расстегну сзади.
ТОША. Я сама. Выключи большой свет.
ПАУЧОК… что ты делаешь?
ТОША. Раздеваюсь.
ПАУЧОК. Убирайся!
ТОША. Что?
ПАУЧОК. Ты слышала! Забирай свои шмотки и вали отсюда!
ТОША. Я что-то не так сделала?
ПАУЧОК. А ты не знаешь? Дешевка! Дрянь! Прежде ты никогда не раздевалась сама! Никогда! Только я могу тебя раздеть, понятно? Я и больше никто! Давай, давай. Пока я тебя не прибил. Твое место на «плешке»! Потаскуха!
Я думал, у меня полопаются жилы. Дикая, слепая ярость. В ванной я нашел аптечку, а в аптечке валидол. Я затолкал под язык сразу три таблетки и сосал их, пока во рту у меня все не онемело. Потом я, кажется, задремал. Я проснулся, как от пощечины. В раскрытое окно нагло светил фонарь. В душе плавала черная муть. Я умылся холодной водой и залпом выдул полбутылки кефира, обнаруженного в холодильнике. Немного отпустило. От мысли, что скоро наступит день и опять надо будет тянуть эту лямку, хотелось завыть.
И тогда я прибег к испытанному средству: я сел в за-дзен и закрыл глаза. И вновь, как это бывало уже не раз, мне явился мой гарем… животы, бедра, ступни, плечи. Как в волшебном фонаре. Но не было главного волшебства: чистый лист бумаги, всегда лежавший под рукой, оставался чистым. Единственная связь, оборвавшаяся не по моей вине: с шестым патриархом китайской школы Чань. Те слова, которых я ждал, не приходили, а другие стоит ли записывать?
