Он вытер вспотевшие ладони и отступил на несколько шагов. Теперь ему стало поспокойнее, теперь, когда он знал, что тоже был участником охоты. Однако покой был какой-то безжизненный, весь пропитанный той же ядовитой жидкостью, что стекала с листьев. Он прикрыл глаза. А что, если он был художником, написавшим картину? В сущности, старинные гобелены бывали, как правило, своего рода репродукциями картин, разве не так? Допустим, он нарисовал картину, и теперь ему, естественно, ничего не стоило воспроизвести всю сцену с закрытыми глазами вплоть до мельчайших деталей: контуры деревьев, небо, потемневшее, как перед бурей, охотника с курчавой бородой, будто сотканного из мускулов и нервов, с луком в руках, нацеленным в густую листву… «Я ведь не выношу охоты! Ну почему я обязательно должен быть там, внутри?»
Он прижал к губам платок. Тошнота. О господи, если б он мог объяснить весь этот ужас, если б мог!.. А если он был просто зрителем? Из тех, что смотрят и идут дальше? А? Почему нет? Он мог видеть картину еще в оригинале, и тогда вся охота становилась не более чем вымыслом художника. «До того как ее перенесли на ткань…» — бормотал он, вытирая платком потные пальцы.
Он откинул голову назад, как будто его потянули за волосы; нет, нет, он был не снаружи, он был там, внутри, участником сцены. Но почему сегодня все казалось более отчетливым, чем вчера, почему краски были ярче, несмотря на сумрак? Почему обаяние, исходившее от этого пейзажа, было теперь таким завораживающим, таким обновленным?..
Он вышел из лавки, опустив голову и засунув руки глубоко в карманы. На углу остановился передохнуть — тело ломило от усталости, веки отяжелели. Заснуть бы! Но он знал, что заснуть не удастся. Бессонница, он это чувствовал, теперь будет следовать за ним вернее собственной тени. Он поднял воротник пальто. Действительно холодно? Или это отголосок утренней свежести, которой веяло от гобелена? «Психоз!.. Но я не сумасшедший, — заключил он и беспомощно улыбнулся. Это было бы слишком просто. — К сожалению, я не сумасшедший».
Он побродил по улицам, зашел в кино, тотчас вышел и когда пришел в себя, увидел, что стоит перед антикварной лавкой, прижавшись носом к витринному стеклу, и пытается разглядеть в глубине старый гобелен.
Дома он ничком бросился на кровать и замер, уставив в темноту широко открытый взгляд. Откуда-то из подушки несся дребезжащий голос старухи, голос вне тела, засунутый в войлочные шлепанцы: «Какая стрела? Я не вижу никакой стрелы…» Смешиваясь с ним, донеслись шуршание моли и легкий смех. Вата в подушке заглушала взрывы хохота, которые переплетались, образуя частую зеленоватую сеть, стягивались в плотную ткань, покрытую пятнами, стекавшими к самому краю каймы. Он почувствовал и себя опутанным нитями, захотел высвободиться, но кайма обвилась вокруг него и не давала вырваться. Внизу, на самом дне ямы, он смог различить спутанный черно-зеленый клубок змей. Он ощупал подбородок. «Так я охотник?» Но вместо бороды пальцы ощутили тягучую клейкость крови.
Он проснулся от собственного крика, разнесшегося в тишине рассвета. Отер пот с лица. То жара, то холод! Он завернулся в простыни. А что, если он был ремесленником, который ткал этот гобелен? Тогда тоже мог бы воспроизвести в памяти картину такой яркой, такой выразительной, что, кажется, протяни руку — и зашуршит листва. Он сжал кулаки. Надо уничтожить ее, быть не может, чтобы за этой жалкой тряпкой что-то скрывалось, все это не более чем кусок ткани, который еще не развалился только из-за пыли, пропитавшей его. Достаточно сдуть пыль, только сдуть пыль!
Он столкнулся со старухой на самом пороге лавки.
Она насмешливо усмехнулась:
— Сегодня сеньор что-то рано.
— Сеньоре, наверное, кажется странным…
— Мне уже ничего не кажется странным, парень. Входи, входи, дорогу сеньор знает.
«Я знаю дорогу», — шептал он побелевшими губами, пробираясь среди нагромождения мебели. И вдруг он остановился, ноздри его расширились. Запах. Этот запах прелой, листвы, откуда он? И почему вдруг поплыла и отодвинулась куда-то лавка и только картина на стене стала единственной огромной реальностью? Она уже ползла по полу, заполняла потолок, ее бледно-зеленые пятна медленно заглатывали все вокруг. Он попытался отступить, схватился за какой-то шкаф, покачнулся, все еще сопротивляясь, и протянул руку к колонне. Его пальцы прошли сквозь листву и скользнули по стволу дерева, это была не колонна, это было дерево! Он обвел вокруг себя расширившимся взглядом и понял, что стоит внутри картины, в лесу. Ноги утопали в опавшей листве, волосы были влажны от утреннего тумана. Вокруг все было неподвижным. Застывшим. Ни пения птиц, ни шороха листьев в предрассветной тишине… Он глубоко вздохнул, успокаивая дыхание. Так он охотник? Или дичь? Но это уже было неважно. Неважно. Он только знал, что должен бежать, мчаться среди деревьев, преследуя жертву или спасаясь от преследования. Спасаясь?.. Он сжал ладонями горящее лицо, вытер рубашкой пот, стекавший по шее. На потрескавшихся губах выступила кровь.
Он открыл рот. И вспомнил. С криком кинулся он в самую гущу деревьев. До слуха долетел свист стрелы, пронзившей листву. Боль!
«Нет…» — простонал он и упал на колени. Попытался еще ухватиться за шелковую ткань на стене. И покатился, сжавшись в комок и прижав руки к сердцу.
Консультация
Перевод Н. Малыхиной
Доктор Рамазиан выглянул в окно и посмотрел в сад, освещенный лучами бледного зимнего солнца. Некоторые пациенты сидели на скамейках, другие прохаживались, но все были вялыми, изможденными. Один старик лег на лужайку, снял пуловер и принялся стягивать с себя нижнюю шерстяную рубашку, но к нему подошел санитар в джинсах, взял под руки и потащил в здание.
Юноша в альпаргатах закрыл лицо руками.
— Макс! Максимилиано! — позвал врач. — Подойди сюда на минутку, пожалуйста.
Мужчина, который смотрел на улицу сквозь решетчатые ворота, обернулся. Он пошел на зов улыбаясь, засунув руки в карманы ярко-синей куртки с серебряными пуговицами. По пути нагнулся и снял со своих фланелевых брюк листик.
— Здравствуйте, доктор.
Врач выбил уже пустую трубку о подоконник, сдул пепел и поглядел на подошедшего.
— По-моему, вы сегодня в хорошем настроении, Макс.
— Сейчас я и правда в хорошем настроении. А то у меня были кошмары. Я видел посреди улицы раздавленного голубя с зеленой веточкой в клюве. Очень зеленая веточка среди крови. Удивительное совпадение.
— Какое совпадение?
— Да кошечку здесь же раздавили, напротив ворот. Совсем как голубя.
— Но без зеленой веточки.
— Без зеленой веточки, — повторил Максимилиано, глядя на трубку, которую доктор положил на стол. — Вы уходите?
— У меня назначена встреча, а доны Дорис все нет. Ты не мог бы посидеть здесь у телефона? Сделай мне одолжение. К четырем я вернусь.
— С удовольствием, — согласился Максимилиано. Он оперся руками на низкий подоконник и ловко прыгнул в кабинет.
— Я счастлив, когда вы мне поручаете даже самые пустяковые дела — отвечать по телефону, например, или чистить ваши ботинки.
Врач закрыл чемоданчик.
— Ты никогда не чистил мне ботинки, Макс.
— Но я бы почистил. Вам и Иисусу Христу.
— Иисус ходил в сандалиях, — сказал доктор Рамазиан, кладя в карман ручку. Он показал на блокнот возле телефона. — Если что-нибудь будут передавать, записывай сюда, хорошо? Захочешь кофе, свари, ты знаешь, где что лежит. Ну, я пошел.
Когда врач вышел, Максимилиано сел на вращающийся стул и облокотился на стол. Взял трубку, внимательно рассмотрел ее. Вдохнул запах табака. Оставил трубку, повертел в руках шпатель. В дверь постучали робко, еле слышно.
— Доктор Рамазиан? — спросили, чуть приоткрыв дверь и заглядывая в щелку. Ручку замка не отпускали. — Простите, что я так рано, мне назначено на четыре, но не могли бы вы принять меня сейчас?
— Конечно могу. Вы первый раз?
— Первый. Я говорил с доной Дорис, но…
— Сегодня ее не будет. Садитесь, пожалуйста.
— Я просто не мог больше ждать, — сказал он, ослабляя узел галстука, и нервно потер подбородок. — Я не побрился, заметно? Я приехал слишком рано и бродил здесь поблизости, но меня охватило такое волнение, что показалось, будто я схожу с ума!
— Вы преувеличиваете. Те, кто сходит с ума, так не говорят. Они этого не знают. Закурите? — спросил Максимилиано, открывая сигаретницу, стоявшую возле подставки для трубок.
— Спасибо, предпочитаю свои, — сказал посетитель, вынимая из кармана пачку. Рука у него дрожала. — Я выкуриваю три-четыре пачки в день, одну от другой прикуриваю, — добавил он, обводя кабинет беспокойным взглядом. Посмотрел в окно. — Эти, в саду, все сумасшедшие?
Максимилиано открыл кисет, набил трубку.
— Не все, с ними врачи и санитары, мы отменили халаты и фартуки, больные не должны чувствовать разницы. Я сам иной раз путаюсь.
