Он сосредоточенно рассматривал изображение лошади, словно искал обозначение клада на старинной карте, едва заметно нацарапанной на куске кожи.
– Да, – сказал я, как ученик, взволнованный блестящим открытием, старающийся угодить учителю, – мы можем сравнить на разных рисунках краски и узоры на попонах.
– Нет. Узоры на одежде, коврах, шатрах раскрашивают ученики. Только покойный Зариф-эфенди мог бы это сделать, но он отпадает.
– Уши? – спросил я с волнением.
– Нет. Со времен Тимура все рисуют уши лошадям, как лист камыша.
– Посмотри-ка сюда, – сказал мастер Осман голосом врача, показывающего другому врачу обнаруженную чумную язву, – видишь?
Он навел лупу на головы лошадей. Я наклонился, чтобы получше рассмотреть увеличенное изображение.
– У лошади странные ноздри.
– Значит, видишь, – сказал мастер Осман, не отрывая глаз от рисунка. – Странно он нарисовал ноздри.
– Рука дрогнула? Или особенность художника?
Мы оба смотрели на странное, непривычное изображение лошадиных ноздрей.
Это была единственная деталь, которая могла помочь Найти негодяя, убившего Эниште. Мы с трудом различали не только ноздри, но и морды лошадей, расплывшееся изображение которых было на листке бумаги, найденном при несчастном Зарифе-эфенди.
Мы провели много времени в поисках рисунков лошадей, которые в большом количестве сделали за последние годы любимые художники мастера Османа. Он послал людей, и – с разрешения падишаха – нам принесли недавно завершенные книги, хранившиеся во внутренних покоях дворца.
Мы просмотрели сотни лошадей, нарисованных за последние несколько лет Келебеком, Зейтином и Лейлеком, но ни у одной не увидели того, что искали.
Уже совсем стемнело, но вдруг комната наполнилась светом, что-то произошло такое, от чего мое сердце начало сильно биться; я догадался: вошел Повелитель вселенной, наш падишах. Я бросился к его ногам. Поцеловал край одежды. Я не смел смотреть на него.
Он сразу начал разговаривать с мастером Османом. Я не верил своим глазам: падишах сидел на том месте, где только что сидел я, и, как я, внимательно слушал то, что ему говорил мастер. Стоявшие тут же Главный казначей и еще несколько человек с большим вниманием смотрели на разложенные рисунки. Я набрался смелости и долго смотрел на Повелителя вселенной, нашего Властителя. Какой он был красивый! Какой стройный! Мы случайно встретились взглядами, и он произнес:
– Я очень любил покойного Эниште.
Он говорил мне! От волнения я не расслышал часть слов.
– …очень опечален. Но меня утешает то, что все заказанные им и исполненные рисунки – прекрасны. Венецианский гяур увидит их, удивится и испугается моего ума. Вы должны определить убийцу по лошадиным ноздрям. Иначе придется подвергнуть пыткам всех художников, хоть это и жестоко.
– Мой падишах, Повелитель, – осенило мастера Османа, – если художники быстро нарисуют лошадь, не думая о том, к какому повествованию будет эта иллюстрация, мы, может быть, поймем, кто сделал этот набросок. Хорошо бы объявить состязание и прямо сегодня ночью обойти всех художников, чтобы каждый быстро нарисовал лошадь.
МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ЗЕЙТИН
Перед вечерним намазом постучали в дверь, я открыл: на пороге стоял чисто одетый, приветливый, улыбающийся человек Главного охранника из дворца. В руке у него была свеча, которая больше затеняла, чем освещала его лицо, и лист бумаги. Он сказал, что падишах объявил конкурс среди художников на лучшее изображение лошади и я должен немедленно нарисовать лошадь.
Перед моими глазами начали проходить все лошади, которых я когда-либо рисовал. Одна из них была действительно превосходна. Ее-то я и нарисую. Рука с пером потянулась к чернильнице, взяла чернил ровно столько, сколько надо, и опустилась на листок: появились выразительные печальные глаза, дышащие ноздри, попона, с любовью расчесанная грива, стремя, звездочка на лбу – рисунок готов.
Рисуя, я словно сам превращался в эту прекрасную лошадь.
МЕНЯ НАЗЫВАЮТ КЕЛЕБЕК
Было время вечернего намаза. Человек, постучавший в дверь, сказал, что падишах объявил состязание. Слушаюсь, мой падишах! Кто может нарисовать лошадь лучше меня?
Я удивился, что рисовать следует черным пером и раскрашивать не надо. Интересно, кто будет решать, чей рисунок лучше? Я попробовал разговорить широкоплечего красивого юношу-посланца и догадался, что за этим состязанием стоит Главный художник мастер Осман. Он, без сомнения, знает мой талант и из всех художников больше всего любит меня.
Я смотрел на пустой лист бумаги, и передо мной возник образ лошади, такой, как десять лет назад ее рисовал мастер Осман: крупная, нетерпеливая, такая, каких любит наш падишах; поднявшаяся на дыбы словно для того, чтобы продемонстрировать красоту передних ног. Интересно, сколько золотых дадут победителю? А как рисовал лошадей Бехзад?
Я сделал замечательный рисунок, меня будут хвалить и прославлять, как хвалили и прославляли Бехзада. Я стану как он.
Когда я рисую прекрасную лошадь, я словно превращаюсь в другого художника, рисующего прекрасную лошадь.
МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ЛЕЙЛЕК
Было время после вечернего намаза, я собирался пойти в кофейню, но тут кто-то постучал ко мне. Я пошел посмотреть: человек из дворца. Он объяснил, что требуется нарисовать лучшую в мире лошадь. Хорошо. Скажите, сколько платите за штуку, и я вам нарисую несколько лучших в мире лошадей.
Но я был благоразумен, ничего такого не сказал, а пригласил пришедшего войти. Я достал тетрадь образцов, которую прятал от всех. В этой тетрадке были копии самых красивых рисунков, которые встретились мне за много лет. Моя тетрадь была бесценной для тех, кто хотел вспомнить старых мастеров и старые сказки.
Я выбрал самый лучший рисунок лошади, прикрепил иголками к чистому листку бумаги, обильно посыпал сверху угольной пылью и снял образец. Угольная пыль точечками повторила на нижнем листе силуэт лошади, получилось хорошо, мне понравилось.
Я взял перо и соединил точечки – лучшая в мире лошадь. Такую не нарисует никто.
Рисуя самую прекрасную лошадь, я могу быть только самим собой.
МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ
Ну что, определили вы меня по рисунку лошади? Когда меня попросили нарисовать лошадь, я сразу понял, что никакого конкурса нет, а просто меня хотят вычислить по рисунку.
Я знал, что мой набросок лошадей, выполненный на грубой бумаге, остался у несчастного Зарифа-эфенди. Но у меня нет особенностей, нет своей манеры, чтобы можно было определить мое авторство по рисункам. Я в этом не сомневался, но, когда начал рисовать, меня охватило беспокойство. Мог ли я выдать себя рисунками лошадей для книги Эниште? Сейчас надо было нарисовать нечто отличное от них, что я и сделал.
Посланец дворца удалился. Дома мне не сиделось, я пошел на улицу, долго бродил без всякой цели, а потом отправился в покинутую обитель. Здесь было спокойно. Некоторое время я просто сидел, слушая тишину.
Потом вынул из потайного места зеркало, поставил его на подставку, расположил на коленях рабочую доску, положил на нее лист размером в две страницы и, глядя на свое отражение в зеркале, стал углем рисовать свое лицо. Я работал очень долго и старательно, но увидел, что лицо на бумаге не похоже на мое, и мне стало грустно до слез. Как же это делали венецианские художники, о которых столько рассказывал Эниште? Я попытался представить себя на их месте, стер нарисованное и, глядя в зеркало, принялся рисовать снова.
Через некоторое время я почему-то очутился сначала на улице, а потом в кофейне. Я не помнил, как пришел сюда. Но, оказавшись среди рядовых художников и каллиграфов, почувствовал себя так неуютно, что даже лоб покрылся испариной.
Я видел, что они толкают друг друга, показывают на меня и пересмеиваются. Стараясь не привлекать внимания, я сел в углу и стал смотреть, нет ли здесь кого из моих любимых собратьев, тех, что вместе со мной учились у мастера Османа. Им тоже в этот вечер предложили нарисовать лошадь, и я уверен, что они старались изо всех сил, приняв всерьез известие о состязании.
Меддах еще не начал свой рассказ.
Я шутил, как все, рассказывал двусмысленные истории, шумно обнимался со знакомыми, вставлял многозначительные слова, интересовался делами учеников, безжалостно, как все, язвил по адресу общих врагов, позволил себе даже непристойные жесты. Но все это происходило как бы помимо меня и причиняло мне невыносимую душевную боль.
Я – САТАНА
Все, что сказано обо мне в Коране, верно. Я это признаю, видите, какой я честный. А ведь мне всегда было больно от того, что в Коране я унижен. Эта боль стала моим постоянным состоянием.
Нас, ангелов, было много: на наших глазах Аллах создал человека. А потом захотел, чтобы мы ему поклонялись. Как написано в суре «Чистилище», все ангелы начали ему поклоняться, а я не захотел: Адам, как вы все знаете, сотворен из глины, а я из гораздо более высокого материала – огня. Я не стал поклоняться человеку. И Аллах счел меня высокомерным:
