Нас, ангелов, было много: на наших глазах Аллах создал человека. А потом захотел, чтобы мы ему поклонялись. Как написано в суре «Чистилище», все ангелы начали ему поклоняться, а я не захотел: Адам, как вы все знаете, сотворен из глины, а я из гораздо более высокого материала – огня. Я не стал поклоняться человеку. И Аллах счел меня высокомерным:
– Прочь из рая, нечего выделяться.
– Позволь мне жить до Судного дня, до того, как воскреснут мертвые, – попросил я.
Он позволил. Я во всеуслышанье заявил, что на протяжении всего этого времени буду сбивать с истинного пути племя Адамово, за отказ поклоняться которому я был наказан. Аллах сказал, что тех, кого мне удастся совратить, он будет отправлять в ад. Вы знаете, так оно и идет. И здесь мне добавить нечего.
Почему-то братья-художники рисуют меня скрюченным, рогатым, хвостатым, страшной тварью с лицом, усыпанным бородавками.
Именно о рисунке мне и хочется поговорить. Толпа, подстрекаемая проповедником, имени которого не буду произносить, чтобы не навлечь на вас его гнев, заполняет улицы Стамбула и кричит, что читать азан нараспев, совершать радения в обителях в сопровождении музыкальных инструментов, а также пить кофе – деяния, неугодные Аллаху. Я слышал, что некоторые наши художники, которые боятся проповедника и его толпы, говорят, что рисовать в манере европейцев – это проделки сатаны. Много раз обо мне распространяли клевету. Но никогда она не была так далека от истины.
Считается, что все началось, когда Ева съела запретный плод или Аллах признал меня высокомерным. Но это не так. Начало было, когда Аллах показал нам человека и потребовал поклонения ему, и все ангелы повиновались, а я решительно НЕ СТАЛ ПОКЛОНЯТЬСЯ ЧЕЛОВЕКУ.
В отличие от меня новые европейские художники порядком преуспели в таком преклонении. Они рисуют цвет глаз господ, священников, богатых торговцев, они изображают оттенок их кожи, морщины на лбу и даже отвратительные волосы, растущие в ушах; они выписывают несравненную линию губ женщин, тень в ложбинке груди, кольца на пальцах, а потом вешают рисунки на стену, размещая их на самых видных местах, как идолов, словно человек – это существо, которому надо поклоняться. Разве человек настолько уж важное создание, что надо рисовать его во всех мелочах, вплоть до тени? Если рисовать дома на улице постепенно уменьшающимися, как неверно видит глаз, разве не окажется в центре вселенной человек, а не Аллах? Лучше всех это знает могущественный Аллах. Думаю, всем ясно, насколько нелепо утверждать, что мысль рисовать так принадлежит мне, отказавшемуся поклоняться человеку, претерпевшему за это столько обид, павшему в глазах Аллаха, выслушавшему столько брани и осужденному на одиночество.
Уже сотни лет меня безжалостно избивают камнями и проклинают. Но пусть мои враги вспомнят, что время до Судного дня мне отпустил сам Аллах. Век же, отпущенный Аллахом человеку, всего шестьдесят-семьдесят лет. Я бы сказал: постарайтесь продлить свой век за кофе, но знаю, что раз такое сказал я, то кто-то совсем откажется от кофе, а кто-то перевернется вниз головой и постарается влить кофе себе в зад.
Не смейтесь. Важно не содержание, а форма мысли. Важно не что рисует художник, а как он рисует. Только не надо выпячивать свой стиль.
Я – ШЕКЮРЕ
Во сне я видела отца, он говорил что-то, но я никак не могла понять что, это было ужасно; я проснулась. Шевкет и Орхан так тесно прижались ко мне с двух сторон, что я даже вспотела. Я сумела высвободиться, не разбудив их, встала с постели и вышла из комнаты.
Пройдя прихожую, я тихонько открыла дверь комнаты Кара. При свете свечи, которую я держала в руке, увидела белую постель, похожую на труп в саване.
Я протянула руку вперед, и свеча осветила усталое небритое лицо Кара, его голые плечи. Я подошла поближе. Он вертелся во сне, как Орхан, и на лице его было какое-то девичье выражение.
– Это мой муж, – сказала я себе. Он был настолько далеким и чужим, что меня охватило отчаяние.
Я ногой ткнула его в плечо и разбудила. Увидев меня, он заволновался, причем, как я и хотела, не столько обрадовался, сколько испугался. Не дав ему проснуться окончательно, я выпалила:
– Я видела отца во сне. Он сказал мне страшную вещь. Это ты убил его…
– Разве мы не были вместе в момент его убийства?
– Это так, – сказала я, – но ты знал, что отец останется дома один.
– Нет, не знал. Это ты отправила из дома Хайрие и детей. Так что знала только Хайрие и еще, может быть, Эстер. А кто еще мог знать – тебе виднее.
– Иногда мне кажется, что внутренний голос скажет мне, почему все так плохо, почему на меня валятся несчастья. Я открываю рот, чтобы этот голос вырвался наружу, но из горла, как во сне, не выходят звуки. И ты уже не тот хороший и чистый Кара, которого я знала в детстве.
– Того чистого Кара вы прогнали, ты и твой отец.
– Если ты женился на мне, только чтобы отомстить отцу, то у тебя это получилось. Может, поэтому дети совсем не любят тебя.
В глазах Кара я увидела такую усталость и тоску, что поняла: напугать его невозможно.
– Из нас двоих, – сказала я, – у тебя больше надежды и больше печали. Я бьюсь, чтобы не быть несчастной и защитить детей, а тебе надо всего лишь утвердиться. И не так уж сильно ты любишь меня.
Он долго говорил, как снежными ночами мечтал обо мне в безлюдных караван-сараях, в пустынных горах, пытался убедить, что очень любит меня. Если бы он не сказал этого, я разбудила бы детей и вернулась в дом бывшего мужа. Неожиданно у меня вырвалось:
– Иногда мне кажется, что мой бывший муж может вернуться в любую минуту. Я боюсь не того, что ночью, нас увидят дети, а того, что, как только мы обнимемся, раздастся стук в дверь.
– Ложись в постель и стань моей женой.
– Когда найдут негодяя, убийцу моего отца? – кричала я. – Если поиск затянется, мне нельзя оставаться с тобой в этом доме.
– Благодаря Эстер и тебе мастер Осман все внимание сосредоточил, на лошадях.
– Мастер Осман – непримиримый враг отца. Сейчас отец смотрит с небес, как враг помогает в поисках его убийцы, и страдает от этого.
Кара вскочил с постели и кинулся ко мне. Я не двинулась с места. Он неожиданно погасил свечу. Стало темно.
– Теперь твой отец не видит нас, – прошептал он. – Мы одни. Когда я вернулся сюда через двенадцать лет, ты дала мне почувствовать, что можешь любить меня, можешь открыть мне свое сердце. Ведь мы же поженились. Почему ты не хочешь быть со мной?
– Мне пришлось выйти за тебя, – ответила я тоже шепотом.
Я чувствовала, что мои слова гвоздями впиваются в стоящего против меня – так сказал когда-то Физули.[62]
– Если бы я тебя любила, я любила бы тебя с детства, – опять шепотом добавила я.
– Ты видела и знаешь всех художников, приходивших к вам в дом. Скажи мне, красавица, кто из них, по-твоему, убийца?
Мне нравилось, что он не потерял присутствия духа. Он ведь был моим мужем.
– Мне холодно.
Сказала я это или нет, не помню. Мы поцеловались. Приятно было уткнуться замерзшим носом в его теплую щеку. Но я трусила, думала об отце, наблюдающем за мной, о прежнем муже, о детях.
– Кажется, кто-то ходит по дому, – я оттолкнула Кара и вышла.
МЕНЯ ЗОВУТ КАРА
Я поднялся до рассвета и тихо вышел из дома. Зашел в мечеть Беязыт, чтобы совершить намаз, потом добрался до дома мастера Османа, и мы вместе отправились во дворец: он, слегка сутулясь, верхом, я, тоже сутулясь, рядом с лошадью; мы, наверно, были похожи на старого дервиша и его верного мюрида,[63] как их изображали на рисунках к старым сказкам.
Во дворце мы увидели Начальника стражи и его людей. Падишах был уверен, что по рисункам лошадей, сделанным вечером тремя художниками, мы сразу установим убийцу, и Начальник стражи готов был тут же подвергнуть его пыткам.
Изящный и вежливый молодой человек, совсем не похожий на стражника, уверенными движениями положил на подставку три листа бумаги.
Когда мастер Осман вынул лупу, сердце мое учащенно забилось. Лупа скользила над рисунками, словно орел, высматривающий добычу. И как орел, увидевший предмет охоты, она трижды замедляла движение – мастер внимательно всматривался в ноздри лошадей. Наконец он покачал головой:
– Нет.
– Что нет? – удивился Начальник стражи.
– Убийца не оставил никакого следа.
Я взял лупу и стал рассматривать лошадиные ноздри: мастер был прав. Ни у одной из трех лошадей не было таких необычных ноздрей, как на рисунке, предназначенном для книги Эниште.
Когда в комнату вошел падишах, мастер Осман сразу же доложил ему, что три рисунка лошадей нам ничего не дали.
– Не удивляйтесь, мой Повелитель, – сказал он, – что я не могу сразу разобраться в своих художниках, которых изучил, как собственную ладонь. Появился рисунок, которого я совершенно не знаю. Но особенность художника не может возникнуть на пустом месте.
