Когда было покончено с переживаниями, вызванными приключением с га- лерниками, Дон Кихот внял уговорам Санчо, умолявшего его бежать от гнева Санта Эрмандад; и лишь по сей причине, а вовсе не от страха перед нею, они забрались в глубь Сьерра–Морены, где и «расположились на ночлег под дубами между двумя скалами». В ту ночь и украл у Санчо осла Хинес де Пасамонте, бессовестный галерник. Но вскоре они нашли чемодан Карденио, а в нем узелок с червонцами, при виде коих Санчо воскликнул: «Благодарение небу, пославшему нам столь выгодное приключение!»
Ах Санчо–флюгер, снова возобладала в тебе плоть, и ты зовешь приключением случайность, пославшую тебе узелок с червонцами! Сын своего отечества, где в такой чести лотерея.74 Рыцарь подарил ему червонцы, он‑то искал не тех приключений, где находишь деньги. Куда больше заинтересовали его любовные сетования в стихах и прозе, найденные в том же чемодане; и, завидев одинокого незнакомца, перепрыгивавшего со скалы на скалу, Дон Кихот велел оруженосцу догнать его. Тут‑то Санчо и произнес в ответ благороднейшую свою речь: «Не могу я этого сделать, потому что, как только я удаляюсь от вашей милости, нападает на меня страх и напускает на меня тысячу разных ужасов и привидений».
А как же иначе, дружище Санчо, как же иначе? Может быть, твой господин и впрямь, если тебе угодцо, безумец из безумцев; но ты не умел и не умеешь жить без него; и впредь не сумеешь прожить; будешь клясть его безумие, из‑за которого тебя подкидывают на одеяле и все такое, но в его отсутствие нападает на тебя страх и чувство одиночества. Без своего господина ты так одинок, что утрачиваешь сам себя. Тебе хорошо было под защитою Дон Кихота, ты уверовал в него; если веру твою нечем будет поддерживать, кто избавит тебя от страха? Страх не что иное, как осознанное опасение утратить веру, не так ли? И разве не страх возвращает ее к жизни? А вера, друг мой Санчо, это приверженность, но не к теории, не к идее, а к чему‑то наделенному жизнью, к человеку реальному либо идеальному; вера — способность восхищаться и доверять. И ты, о Санчо верный, веруешь в безумца и в его безумие. И если останешься наедине с прежним своим здравомыслием, на тебя неминуемо нападет страх одиночества — при всем твоем здравомыслии, тебе ведь. было так хорошо под защитою Донкихотова безумия. Потому‑то и просишь своего господина и повелителя не оставлять тебя.
А твой Дон Кихот, сильный и великодушный, отвечает: «Да будет так, и я очень рад, что ты ищешь подмоги в силе моего духа, ее хватит и на тебя, когда у самого тебя не хватит духу».[20] Итак, Санчо, веруй; веруй, даже если не хватит у тебя Донкихотова духа. Вера сотворила в тебе чудо: Донкихотов дух теперь твой собственный дух, и теперь не ты сам в себе обитаешь, а он, господин твой, обитает в тебе. Ты кихотизирован.
Дальше Дон Кихот встречает Карденио, и как только наш безумец завидел другого, обезумевшего от любви, он «подошел к нему и обнял его с большой сердечностью и лаской: он так долго сжимал его в своих объятиях, что, казалось, был дружен с ним с давних пор». Так оно, в сущности, и было. Они обменялись приветствиями, и Дон Кихот выразил желание служить новому знакомому, а если горе того не знает исцеления, то помочь ему, «от всей души плача и скорбя» вместе с ним.75 И плача и скорбя о злосчастии Карденио, разве не плакал бы ты и не скорбел бы о собственном своем злосчастии, бедный Рыцарь? Оплакивая жестокосердие Люсинды, разве не оплакивал бы робость, помешавшую тебе открыть свое сердце Альдонсе?
Есть, впрочем, недоброхоты, полагающие, что наш Рыцарь хотел всего лишь развязать Карденио язык и услышать его историю, ибо Дон Кихот был до крайности любопытен и охоч до историй из жизни других.
Главы XXIV и XXV
продолжение приключения в Сьерра–Морене и в которой рассказывается о необычайных происшествиях, случившихся с доблестным ламанчским Рыцарем в Сьерра–Морене, и о покаянии, которое он наложил на себя в подражание Мрачному Красавцу
Тут Сервантес, не слишком уверенный в том, что история его героя так уж увлекательна, вставляет историю Карденио. Но все‑таки он поведал нам о том, как Дон Кихот прервал Карденио и вступился за королеву Мадасиму, которую тот оскорбил. И тем самым Рыцарь преподал нам урок: да не потерпим, чтобы его самого оскорбляли те, кто упорно усматривает в нем всего лишь плод вымысла, лишенный всякой реальности. И дело не в том, в своем уме эти субъекты или не в своем, ибо, как заметил по этому поводу Дон Кихот, «и против здравых в уме, и против сумасшедших» должно поднимать голос в защиту наиглавнейшей истины. Подобно тому как поднял голос в защиту ее наш идальго. Каковой если чем и грешил, то бахвальством, ибо объявил по тому же поводу, что знает законы рыцарства «лучше всех рыцарей, какие когда‑либо были на свете».
Во время этих блужданий по безлюдной Сьерра–Морене Дон Кихот вернулся к истинной своей теме, поведав Санчо, что в эти места влечет его намерение совершить такой подвиг, который, как он сказал, «навеки прославит мое имя по всему лицу земли». И с этой целью он решает подражать примеру того, кто был для него образцом, то есть Амадиса Галльского. Рыцарь знал: чтобы достичь совершенства, надо подражать примеру других людей, а не пытаться применять на практике разные теории. И дабы подражать Амадису в покаянии, которое тот наложил на себя, удалившись на Пенья Побре и переменив свое имя на имя Бельтенеброс,76 Дон Кихот принял решение вести себя в этих местах Сьерра–Морены так, как будто «лишился разума, впал в отчаяние и неистовство»; разумеется, свершать сей подвиг легче, чем, по примеру того же Амадиса, «рубить великанов пополам, обезглавливать драконов, убивать андриаков,77 обращать в бегство армии, рассеивать флотилии и разрушать чары волшебников».
И поскольку героический наш безумец был весьма благоразумен, он решил не подражать дону Роланду и «вырывать деревья, мутить воды прозрачных ручьев, убивать пастухов, истреблять стада, поджигать хижины, рушить дома, уводить кобылиц»; нет, Дон Кихот собирался воспроизводить лишь те из безумств Неистового рыцаря, которые ему представлялись «наиболее существенными», а то и удовлетвориться «подражанием одному Амадису, который никаких разрушительных безумств не проделывал, а все же одними своими слезами и чувствами добыл себе непревзойденную славу». Все дело было в том, чтобы добыть славу и громкое имя, и если для достижения сей цели разрушительные безумства не требовались, их можно было считать безумствами сверхбезумными.
А когда Санчо осведомился, чего ради сходить с ума, раз Дульсинея ничем не согрешила, Рыцарь отвечал той самой глубочайшей сентенцией: «В том‑то вся суть, в том‑то вся тонкость этого дела! Если странствующий рыцарь сходит с ума, имея на то полное основание, так в этом нет ни заслуги, ни подвига. Другое дело — обезуметь так, без всякой причины», по широте душевной взбунтовавшись против логики, так жестоко тиранящей дух. Большинство из тех, кто в твоем отечестве слывут безумцами, безумствуют по определенному случаю и по определенному поводу и даже расчету; и не безумцы они, а наглые дурни, а бывает и того хуже, утонченные подлецы. Безумие, истинное безумие, вот в чем мы нуждаемся до крайности; может, хоть оно излечит нас от этой чумы — от всеобщего здравомыслия, которое душит в каждом из нас здравомыслие индивидуальное.
И здравомыслие Санчо постигла та же участь, ибо он усомнился в тебе, героический Рыцарь, когда ты снова повел речь про шлем Мамбрина, и Санчо чуть не счел все твои обещания пустой болтовней, поскольку телесное его зрение являло ему шлем в виде цирюльничьего таза. Но ты славно ему ответил: «…то, что тебе представляется бритвенным тазом, мне представляется шлемом Мамбрина, а другому представится еще чем‑нибудь». Это чистая правда: мир есть то, чем представляется каждому из нас, мудрость в том и состоит, что мы творим его по собственной воле, безумствуя без повода, истово веруя в то, что абсурдно.78 Санчо, плотский человек Санчо, когда Дон Кихот собирался приступить к покаянию, решил было, что господин его намерен проделывать все не всерьез, а в шутку; но Дон Кихот возразил ему должным образом. Нет, друг мой Санчо, нет; истинное безумие всегда всерьез; шутки шутят люди благоразумные.
И какое безумие! Вот тогда‑то Дон Кихот и открыл Санчо, что Дульсинея — это Альдонса Лоренсо, дочка Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, а Санчо, в свой черед, открыл нам, каковы ее земные приметы: она «девка хоть куда, ладная да складная, — ражая баба» и «барру она мечет так, что самый сильный парень в деревне за ней не угонится».79 Однажды взобралась она на деревенскую колокольню «и стала кликать батраков своего отца, работавших в поле, и хоть были они больше чем в полумиле от деревни, а услышали ее так же ясно, как будто стояли у самой колокольни». Голос ее слышится и поныне, когда, преображенная в Дульсинею, выкликает она свое имя. «Уж такая тонкая штучка, — добавил Санчо, — со всеми зубоскалит, все бы ей потешаться да шутки шутить»…[21] Да, над всеми своими баловнями подшучивает Слава.
