Мне возразят: если должно прощать, чего ради наказывать? Ты спрашиваешь, чего ради? Ради того, чтобы прощение не доставалось даром и тем самым не обесценивалось напрочь; чтобы оно обретало ценность, обретаясь дорогой ценой и покупаясь за муки наказания; чтобы преступник пришел в такое душевное состояние, которое позволило бы ему вкусить благотворный плод прощения, чему помешали бы угрызения совести, если бы их не изгладило наказание. Кара приносит удовлетворение обидчику, а не обиженному; доставшееся даром прощение оскорбляет обидчика, представляется ему самой изощренной формой мести, верхом презрения. Прощение, доставшееся даром, — словно милостыня, брошенная нищему. Слабые мстят, прибегая к прощению без предшествующей кары. Объятие, если оно от души, нам дорого, когда следует за пощечиной, отвешенной нам в ответ на дерзость.
Когда человек чувствует себя оскорбленным, он рвется мстить, но отомстив, прощает, если благороден кровью и духом. Жажда мести и породила так называемое правосудие, подчинив его разуму, отчего оно отнюдь не облагородилось, но, напротив того, опошлилось. Пощечина, отвешенная оскорбителю, человечнее, благороднее и чище любой статьи уголовного кодекса.
Цель правосудия — прощение! И когда в муках агонии и наедине с Богом мы переходим в иную жизнь, совершается таинство прощения всех людей без изъятия. Наказание жизнью, — а жизнь — мука и сама по себе, и потому, что муки порождает, — вот расплата за все злодеяния, в этой жизни совершенные; и ужас перед неминуемой смертью — вот воздаяние за них. И Бог, сотворивший человека свободным, не может обрекать его на вечную неволю.
«Пусть каждый несет свой грех: есть Бог на небе, и он неусыпно карает за зло и награждает за добро». Из этих слов Дон Кихота явствует, что, по его мнению, карать может только Бог, хотя Рыцарь не объясняет нам, как, по его вере, творит Он кару; но как бы ни был правоверен ламанчец, не мог он верить в то, что муки бессрочны; не поверил и в случае с галерниками. Да, надо верить, что карать может только Бог, но нельзя превращать Его при этом в вершителя нашего земного правосудия, как то у нас в обычае: это нам надлежало бы стать вершителями Его правого суда. Кто он, тот смертный, что дерзает выносить приговоры от имени Бога, предоставляя Ему приводить их в исполнение? Кто он, тот, кто подобным образом превращает Бога в исполнителя своих приговоров? Сам‑то он думает, что говорит: «Во имя Бога приговариваю тебя…», а в действительности хочет сказать: «Бог от моего имени приговаривает тебя». Вдумайтесь хорошенько: ведь тот, кто присваивает себе власть вершить волю Бога, в сущности притязает на то, чтобы Бог облек его этой властью. Дон Кихот почитал себя вершителем воли Бога на земле и дланью, творящей в нашем мире Его правый суд, но ведь и все мы вправе вершить Его волю, а потому Дон Кихот оставлял Господу заботу судить о том, кто хороший человек, а кто дурной, и посредством какой кары надо этого последнего простить.
Моя вера в Дон Кихота подсказывает мне, что таково было внутреннее чувство Рыцаря, и если Сервантес нам его не раскрывает, то потому лишь, что оказался не в состоянии постичь. Да, Сервантес был евангелистом Дон Кихота, но для нас это вовсе не означает, что по одной только сей причине он глубже всех проник в духовную суть своего героя. Довольно и того, что сохранил нам повесть о житии его и славных деяниях.
«Честным людям не следует становиться палачами других людей, особенно если им нет до них никакого дела». Дон Кихот, как и его соотечественники, — а он цвет своего народа — недолюбливает палачей и всяких исполнителей и представителей правосудия. Если кто берется вершить правосудие своими руками, что ж, святое дело и доброе, ибо таким человеком движет естественное побуждение; но быть палачом других людей ради того, чтобы зарабатывать себе на хлеб, служа ненавистному абстрактному правосудию, — скверное дело. Поскольку правосудие безлично и абстрактно, то и карает пусть безличным и абстрактным образом.
Тут, робкие мои читатели, я вижу, как вы хватаетесь за голову, и слышу, как вы восклицаете: вот ужас! А затем пускаетесь разглагольствовать об общественном порядке и безопасности и прочих подобных материях. Я же говорю вам: выпустите на волю хоть всех галерников до единого, в мире от этого смуты не прибавится; а вот если бы люди — все до единого — накрепко уверовали, что в конце концов спасутся, что в конце концов все мы будем прощены и сподобимся блаженства от Бога, на то Он и создал нас свободными, тогда‑то все мы стали бы лучше.
Знаю, знаю: вы, мне в опровержение, сошлетесь на пример тех же галерников, на то, как отплатили они Рыцарю за то, что он возвратил им свободу. Ведь едва Дон Кихот увидел, что каторжники освободились от цепи, он созвал их и, сообщив, что «люди благородные всегда бывают признательны своим благодетелям, ибо ни один грех не гневит Господа больше, чем неблагодарность», повелел им снова возложить на плечи цепь и предстать перед сеньорой Дульсинеей Тобосской. За несчастных, боявшихся, как бы снова не попасться в лапы Санта Эрмандад, ответил Хинес де Пасамонте, объяснив, что им никак невозможно сделать то, что Дон Кихот приказывает, и попросив заменить посещение сеньоры Дульсинеи определенным количеством молитв «Ave Maria» и «Credo». Наглость Пасамонте разозлила запальчивого Рыцаря, и ответ его был резок. Тогда Пасамонте подмигнул своим товарищам, «все они отошли в сторону, и тут на Дон Кихота посыпался такой град камней, что (…) он свалился на землю». Тут один из галерников избил Рыцаря, а другие сняли с него полукафтанье и с Санчо — плащ.
Из сего нам нужно сделать следующий вывод: долг наш — освобождать галерников именно по той причине, что они нам на это благодарностью не ответят; ведь если бы мы заранее рассчитывали на благодарность, наш подвиг утратил бы всякую ценность. Если бы мы творили добрые дела лишь в расчете на благодарность за оные, какой от них был бы нам прок в вечности? Добро нужно творить не только вопреки тому обстоятельству, что на том свете нам за него добром не отплатят, но именно потому, что нам за добро добром не отплатят. Бесконечная ценность добрых дел в том и состоит, что в жизни они не вознаграждаются, а потому жизнетворны. Жизнь — благодеяние слишком скудное для тех благих деяний, которые в ней нужно вершить.
Но тут начинается другая глава, и начало у нее столь же грустное, сколь прекрасное, ибо, показывая нам телесную немощь Рыцаря, оно показывает в то же время, что был он существом телесным, как и мы, и, подобно нам, был подвластен невзгодам человеческим.
Глава XXIII
о том, что произошло со знаменитым Дон Кихотом в Сьерра–Морене, иначе говоря, об одном из самых редкостных приключений, о которых рассказывается в этой правдивой истории
Увидев себя в столь плачевном состоянии, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:
«Много раз я слышал, Санчо, что делать добро людям подлого звания [19] все равно что лить воду в море. Если бы я поверил твоим словам, я бы избежал этой неприятности; но раз дело сделано, потерпим и постараемся впредь научиться уму–разуму». Бедный Рыцарь, распластанный на земле, чувствует, что вера его слабеет. Но глядите: Санчо, героический Санчо, спешит поддержать его дух и, исполненный донкихотовской веры, отвечает своему господину: «Ваша милость научится уму–разуму, когда я сделаюсь турком». И как верно ты понял, Санчо героический, Санчо донкихотизировавшийся, что не может твой господин научиться уму–разуму, если это значит разучиться творить добро и вершить истинное правосудие!
И если каторжники закидали Дон Кихота камнями и украли у него полукафтанье, не думать же нам лишь по этой причине, что им неведома была благодарность и что свобода не пошла впрок их нравам? Полукафтанье они украли, потому что нуждались в одежде, эта кража не исключает благодарности, ибо одно дело благодарность, а совсем другое род занятий; ведь для большинства из них родом занятий было воровство. И к тому же, как знать, может, им захотелось взять что‑то из вещей Рыцаря на память? А что каменьями закидали? Тоже из чистой признательности. Хуже было бы, если бы повернулись к нему спиною.
Когда было покончено с переживаниями, вызванными приключением с га- лерниками, Дон Кихот внял уговорам Санчо, умолявшего его бежать от гнева Санта Эрмандад; и лишь по сей причине, а вовсе не от страха перед нею, они забрались в глубь Сьерра–Морены, где и «расположились на ночлег под дубами между двумя скалами». В ту ночь и украл у Санчо осла Хинес де Пасамонте, бессовестный галерник. Но вскоре они нашли чемодан Карденио, а в нем узелок с червонцами, при виде коих Санчо воскликнул: «Благодарение небу, пославшему нам столь выгодное приключение!»
Ах Санчо–флюгер, снова возобладала в тебе плоть, и ты зовешь приключением случайность, пославшую тебе узелок с червонцами! Сын своего отечества, где в такой чести лотерея.74 Рыцарь подарил ему червонцы, он‑то искал не тех приключений, где находишь деньги. Куда больше заинтересовали его любовные сетования в стихах и прозе, найденные в том же чемодане; и, завидев одинокого незнакомца, перепрыгивавшего со скалы на скалу, Дон Кихот велел оруженосцу догнать его. Тут‑то Санчо и произнес в ответ благороднейшую свою речь: «Не могу я этого сделать, потому что, как только я удаляюсь от вашей милости, нападает на меня страх и напускает на меня тысячу разных ужасов и привидений».
