И, наконец, этот день настал.
Шел мелкий холодный дождь. Она чувствовала себя плохо и была раздражена. До железной дороги ее провожали наши мальчики из конвоя.
От моего участия в поездке она категорически отказалась. Мы попрощались, она стала ласковее.
В машину села с трудом.
Стоя на дороге, я смотрела ей вслед, пока стена дождя не разделила нас окончательно.
Только тогда, когда машина исчезла из вида, я поняла, что произошло. Фаина Александровна уехала совсем, навсегда.
А вместе с ней ушло и мое медицинское детство. Я вдруг стала взрослой и беззащитно одинокой.
Я медленно возвращалась в госпиталь. Рабочий день еще был в полном разгаре. Ждало много дел.
А мелкий холодный дождик все лил, и лил, и лил.
После всех волнующих событий – бунта и вскоре последовавшего отъезда Фаины Александровны – в госпитале наступила тишина, грустная, давящая, сиротская.
Кроме меня, кажется, никто не был особенно привязан к Фаине Александровне, но каждый понимал, что с нею из госпиталя уйдет что-то очень важное, ценное, нужное.
Жизнь, конечно, не остановится, но что-то в ней явно произойдет, станет иначе, по-другому, изменится, и наверняка не в лучшем направлении.
Итак, госпиталь зажил без Фаины Александровны.
А вскоре, в самом начале зимы, в случайном разговоре Пустынский, словно невзначай, бросил фразу:
– Устал я и состарился, пора, видимо, на покой, да и жена тоскует без сына. Надо уезжать.
На эти слова никто не обратил внимания.
И вдруг, спустя несколько месяцев, как снег на голову – Пустынский уезжает. Уходит совсем.
Сергей Дмитриевич был добрым гением госпиталя.
Прекрасный терапевт, типично русский интеллигент, он был определенным противовесом резкому, порой грубоватому начальнику. Во всех сложных ситуациях, конфликтах, ссорах, профессиональных и общечеловеческих разногласиях, везде, где рождалась обида, была задета гордость и страдало достоинство, он всегда был бескомпромиссным защитником: убеждал, доказывал, ободрял, вкладывая всю мощь своего доброго сердца.
Его уважали и любили все. Думаю, в госпитале не было человека, обойденного его вниманием, помощью, дружеской поддержкой.
Невозможно забыть и сделанное им лично для меня. Именно он сказал мне ласковые, приветливые слова, когда я впервые переступила порог госпиталя. А как он заботливо опекал меня – неопытную начальницу хирургического отделения, помогая обрести почву под ногами.
И вот Пустынский уходит. Это не воспринималось всерьез.
А он уже укладывал вещи.
Когда наконец все поняли, что Сергей Дмитриевич действительно уезжает в следующий понедельник, остро встал вопрос: а кто же вместо него?
Клубок бурных обсуждений покатился по госпиталю. Перебрали всех и остановились на двух кандидатурах: рентгенологе Вартане Карповиче и начальнице туберкулезного отделения Екатерине Ивановне Ганеевой. Я считала, что пришлют кого-нибудь извне. Ведь Елатомцев наверняка сделал запрос.
А начальство молчало.
До отъезда Пустынского оставалось три дня.
Вечер. Отделения почти опустели, врачи разошлись. Я еще в корпусе. Приходит посыльный – просит в кабинет начальника.
Вхожу, Пустынский уже там. Оба выглядят весьма приветливо.
В голове мелькнуло: что-то похожее уже когда-то было.
– Садись, – говорит Виктор Федосеевич.
Помолчали.
– Вот, Пустынский уезжает.
– Да, это ужасно! – вырвалось у меня.
– А о замене ты подумала? – спрашивает Елатомцев.
Интересно, с какой стати я должна думать о новом заместителе? – возразила я про себя.
А вслух:
– Наверное, пришлют из Облздрава.
Елатомцев резко:
– Нет, не пришлют, заявки не подавали.
Пустынский молчит чуть-чуть улыбаясь.
Я удивленно пожимаю плечами. Чего от меня хотят?
Уловив мое невысказанное недоумение, Елатомцев, глядя мне в глаза, твердо произнес:
– Я решил: моим заместителем по лечебной части будешь ты. Согласна?
Я молчала очень долго. Молчали и они.
Ошеломляющее сообщение ударило по всем чувствительным струнам, включило все эмоции разом. Радостная гордость, полное неприятие, страх, вера в себя и абсолютное неверие, страстное желание рискнуть и презрительная насмешка над своей самоуверенностью.
Это продолжалось, пока из всей хаотически движущейся массы не сформировалась одна стержневая мысль.
Про себя, я ее сформулировала следующим образом: если год назад ты, согласившись на безумный шаг, не оступилась, уцелела, то почему бы тебе, став на год старше, не сделать еще более безумный шаг?
Я вернулась к действительности: но почему они оба так пристально смотрят на меня? Это меня очень беспокоило. Стало тревожно.
Теперь-то я очень хорошо понимаю, что эти два мудрых человека, прожившие долгую и нелегкую жизнь, глядя на меня, как в открытой книге читали переживаемую мной «бурю ощущений» и борьбу с собой.
Прочли они и мое невысказанное согласие.
Елатомцев прервал молчание:
– Ну, так что, – в голосе был не вопрос, а утверждение, – у тебя три дня впереди, принимай дела, войди во все тонкости, пойми, охвати все.
И уже совсем будничным тоном:
– В отделение можешь не ходить, Шеффер, надеюсь, справится. Я кого-нибудь дам ему в подмогу.
И я спокойно, сама не веря своим ушам, сказала:
– Ничего не надо. Я сама все скажу Шефферу.
Вот и все.
Так я стала вторым лицом в госпитале.
Прошли десятилетия. А мне и сегодня интересно, что думали тогда 59-летний начальник госпиталя и его 70-летний заместитель, когда поняли, что 23-летняя девочка так просто согласилась на безумное предложение.
А может, они не считали его безумным?
Осуждали ли они меня? Думаю, нет.
Сегодня я в их компании – тех двоих, седых и мудрых. Я даже старше и мудрее их – тогдашних. И могу вместе с ними участвовать в оценке неординарного поступка той юной девушки: она имела на него право.
Теперь нас трое против одной. Думаю, мы солидарны, несмотря на разницу поколений.
Полагаю, только на подобных примерах можно по-настоящему понять, что такое молодость. Она не безрассудна – она мыслит. Ее бесстрашие и смелость – не беспочвенны, они защищены отвагой и высокой маневренностью реакций. Ее безоглядное стремление к риску не бессмысленно – оно зиждится на уверенности в своих силах: в нужный момент они высвобождаются, подобно пружине, с которой снят пресс.
Прощание с Пустынским было теплым и очень грустным. Все его любили искренне и бескорыстно. Мы остро переживали эту потерю. Уходя, он уносил частичку каждого из нас.
В день отъезда он выглядел усталым. Всегдашнюю бодрую улыбку сменила грустная, немного беспомощная, старческая.
Он много души, сердца и сил отдал госпиталю, и навсегда рвать эту связь было больно.
Немецкие врачи через меня передали ему свои лучшие пожелания и благодарность, подчеркивая его высокую культуру и человечность. Утром перед отъездом он зашел к ним. Все были в сборе. Доктор Мюллер-Хегеманн, непрерывно учивший русский язык, решил произнести прощальную речь по-русски. После трех вполне прилично выговоренных фраз, вдруг забыл следующую, и остановился. Приветствие закончил доктор Кантак, уже на немецком, с моим переводом. Все вышло тепло и сердечно.
Утром на конференции Елатомцев официально представил меня, как своего заместителя по лечебной части.
– Прошу любить и жаловать, – закончил он.
Все молчали.
Позднее оказалось, что это сообщение раскололо коллектив на две почти равные части: большая была против, остальные – равнодушны.
Сторонников у меня не было. Я поняла, что должна во чтобы то ни стало переломить ситуацию в свою пользу. И для этого у меня есть единственный день – сегодня.
И только сегодня!
Завтра будет уже поздно. Завтра закрепится расклад сил и таковым останется навсегда. А в обстановке неприятия большей части коллектива работать невозможно.
Принять такое смелое решение – переломить ситуацию – было легко. А как это сделать?
Елатомцев ясно видел, как принял коллектив новость. Он понимал все и не сделал ни малейшей попытки помочь мне – остался в роли стороннего наблюдателя.
Лишь много времени спустя, когда новые отношения окончательно утвердились, вспоминая те трудные дни, он сказал:
– Я решил тогда, что из этих затруднений ты должна выкрутиться сама, без посторонней помощи, только в этом случае можно добиться успеха.
Жизнь подтвердила его правоту.
Посоветоваться мне было не с кем. Мама далеко. Фаина Александровна уехала. Начальник отстранился.
Я решила, что прямой и открытый разговор с коллективом – это единственно правильный путь. И провести этот разговор надо именно сегодня.
Я не чувствовала раздражения к коллегам. Думаю, никто из них не горел желанием занять этот трудный и ответственный пост. Я никому «не перебегала дорогу». Но мысль, что они попадают под власть девчонки, задевала самолюбие. Никто против меня открыто не выступил. А недовольны были все.
