Маме я по-прежнему через день посылала открытки с коротким описанием мелких и крупных событий своей жизни. Неизменно получая ласковые, нежные письма, я очень тосковала по маме. Ведь это было наше первое такое длительное расставание. На каждом шагу возникали трудные вопросы, сложные жизненные ситуации, а посоветоваться было не с кем. Письма в этом смысле мало помогали.
Наступила ветреная, холодная и дождливая осень. Приближалась моя первая зима в госпитале, особенно суровая в этой безлесной полосе. Разбушевавшиеся на огромных просторах бураны заставляли все живое спасаться в укрытиях.
Как ни увлечена я была работой, когда холода стали особенно сильными, я все-таки вспомнила, что у меня нет зимнего пальто. Старая кацавейка с небольшим каракульчовым воротником, в которой я ходила последнюю студенческую зиму, не только совершенно потеряла приличный вид, но, главное, перестала греть. Беспокоила угроза простуды, за которой у меня, как правило, следовало воспаление легких. Мама все больше волновалась по этому поводу, и мне нечем было ее успокоить.
И вдруг выход нашелся. Нет, это был не выход, это было чудо.
Несколько месяцев назад в госпиталь поступила пожилая, очень милая медицинская сестра. Ее взрослая дочь была принята на должность машинистки. Их поселили в мой корпус – мы стали соседями. Медсестра часто обращалась ко мне за каким-нибудь советом. Увидев мое зимнее одеяние, она предложила мне отрез чудесного старинного драпа красивого коричневого цвета, необыкновенной мягкости. Я купила этот отрез.
В течение нескольких дней наш классный берлинский портной сшил мне роскошное зимнее пальто.
В учреждении, расположенном вдали от всяких дорог, где сотрудники живут на той же территории, скудность впечатлений, поступающих извне, обостряет интерес к внутренним событиям.
Пошив моего пальто оказался предметом всеобщего внимания. А мое появление в нем, таком стильном и элегантном, стало чуть ли не праздником. Больше всех радовалась Фаина Александровна. Обитатели Зоны тоже не остались в стороне. Не рискуя что-либо высказать, больные смотрели на меня восхищенным взглядом. А немецкие врачи не скупились на комплименты.
Зима была холодная, ветреная и снежная. Но благодаря порядкам и строгой дисциплине, установленными Елатомцевым, госпиталь не страдал от ее суровых нападок. Во всех корпусах – жилых и лечебных – было тепло. В лекарственных и продуктовых поставках перебоев не было. Режим работы не зависел от сезона и времени года.
Я уже свободно говорила, а иногда даже думала на немецком языке. Мои успехи в языке приводили всех в изумление. Хотя никакого чуда не было: ничего нет легче, как изучать иностранный язык в среде на нем говорящих.
Два эпизода дали мне самой понять, что я действительно овладела немецкой разговорной речью.
Я уже года полтора работала в госпитале. Однажды, принимая по долгу дежурного врача партию больных, я услышала, как один из вновь прибывших, указывая на меня, спросил другого:
– Как ты думаешь, кто она?
– Полагаю, медсестра из интернированных, – последовал ответ.
Это было большой победой.
Она дополнилась другим примечательным событием.
Близилось 8 марта – Международный женский день. Как всегда, торжественный доклад для больных в Красном уголке готовился делать Ричард. Накануне вечером он вдруг постучал в мою дверь. Я только что вернулась домой. У него был непривычно ласковый тон и просящий вид. Просьба была потрясающе неожиданной: он чувствовал себя совершенно простуженным и просил вместо него завтра в Красном уголке сделать доклад о международном женском дне. Я была ошеломлена: во-первых, вести разговор на иностранном языке – это одно, а говорить с трибуны – это совершенно другое. Я не была уверена, что готова для этой роли. А во-вторых, это в той или иной мере – политическая акция. А к этому я была готова еще меньше. Но была и третья сторона – мне вдруг ужасно захотелось попробовать и этот лакомый кусочек.
И я рискнула. Получила от Ричарда инструкцию, что и в каком стиле надо говорить, и подготовилась.
На другой день, в три часа, в Красном уголке не было ни одного свободного места. О празднике извещало развернутое красное знамя. Я встала на его фоне в темно-сером скромном платье и низеньких черных сапожках. Светлым пятном выделялись только волосы. В зале стало очень тихо. Есть такое выражение «звенящая тишина» – она была именно такой. Немцы – дисциплинированный народ.
Я рассказала о Кларе Цеткин, о ее деятельности, о силе и твердости женского характера. Далее – о советской женщине, ее роли и значении в нашей стране.
Когда я кончила, аплодисменты разорвали зал. Ричард похвалил, сказав, что ему таких оваций никогда не устраивали. А больные стоя улыбались и хлопали. Конечно, не Кларе Цеткин и празднику, до которых им не было дела. Они аплодировали своему доктору, пусть молодому и неопытному, но выучившему из уважения к ним их язык, чтобы лучше их понять, а значит – и помочь.
Весна наступила рано – бурная, веселая. А я огорчилась, мое чудесное пальто пришлось спрятать в шкаф.
Запели соловьи, и совсем незаметно наступило 17 июня. Об этом вспомнила Фаина Александровна и поздравила меня:
– Год назад – ваш первый рабочий день.
Было тепло и трогательно. Мы выходили с утренней конференции. Поздравили и остальные. Елатомцев, поняв, в чем дело, насмешливо произнес:
– Конечно, событие мирового масштаба. – Но не поздравил.
Этот день прошел как обычный. Праздничные столы были не в моде. На это не было ни средств, ни возможностей.
А вскоре произошло нечто совсем неожиданное, просто невероятное.
После утренней конференции Елатомцев задержал меня в кабинете. Посидели молча. Я – в ожидании, он – разглядывал меня, словно видел впервые.
Молчание затягивалось.
Я начала волноваться, старалась это скрыть. Мысленно пробегала события последних дней: за что может последовать разнос. Ничего не нашла.
Тишина становилась тягостной.
– Ты по-прежнему мечтаешь о хирургии? – вдруг просто прозвучал вопрос.
– А может, передумала? Привыкла к своему отделению? Слыхал, Аренгольд тебя любит, ценит, а?
– Нет, не передумала, – ответила я как можно спокойнее. И зачем этот ненужный разговор? – с какой-то тревогой зазвучало внутри.
Опять молчание. И тот же взгляд. Я посмотрела ему прямо в глаза.
– Так действительно не передумала?
– Нет, – ответила я чуть раздраженно.
– Ну, тогда принимай начальницей 14-й корпус.
Сначала показалось, что я ослышалась. А когда он повторил, подумала – его очередная шутливая издевка.
Нет! Это была правда. Сказал, что предложение вполне официальное и требуется мое официальное согласие.
– Подумай, – заключил он.
Эта реплика была напрасной, согласие тут же выскочило из меня.
Отрезвление пришло тотчас, как я радостной птичкой выпорхнула из кабинета.
Я вдруг поняла весь ужас случившегося. Мне стало жарко. Два вопроса жгли меня насквозь и оставались без ответа: моя некомпетентность и отношения с Фаиной Александровной.
Я медленно шла по направлению Зоны, ничего не видя. Ну как я приду к Фаине Александровне и скажу:
– До свидания. Спасибо за все. Я ухожу от вас, от той, которая меня столькому научила и которой я сейчас могла бы во многом облегчить жизнь, став компетентной помощницей. Но я бросаю вас и ухожу в другое отделение потому, что мне нравится хирургия.
Нет, нет, это невозможно.
Ну, а другой аргумент! Скажи честно: разве ты можешь заведовать хирургическим отделением? Это уже не самоуверенность – это наглость!
И тут же другой голос:
– Ну, хорошо, я сумасшедшая, согласилась. А начальник, который это предложил? Он тоже сумасшедший?
Так где же выход?
Все знали, в каком критическом положении уже несколько месяцев находилось хирургическое отделение. Прежняя начальница – в течение всей войны фронтовой хирург. Она и организовывала это отделение, но, серьезно заболев, постепенно стала отходить от дел. А в последнее время практически вообще не появлялась в корпусе. Из работавших в нем врачей свободно оперировал только доктор Шеффер. На него и легла вся практическая деятельность в отделении. И ответственность тоже. Елатомцев ему вполне доверял.
Многочисленные запросы в Центр с просьбой прислать хирурга оставались без ответа.
И хотя де-факто заведующая в деятельности отделения почти не участвовала, де-юре она оставалась начальницей. Пять дней назад она официально ушла из госпиталя и уехала. Теперь уже и де-юре отделение осталось без начальника. А де-факто всей работой в нем заправлял военнопленный немецкий врач. Несомненно, он был грамотным эрудированным врачом, честным хирургом. Однако вряд ли Елатомцев смог бы, случись такая необходимость, легко объяснить сложившееся положение своему непосредственному начальнику в Центре. Он явно был бы не понят, а в выводах можно не сомневаться.
