А как думал выйти из положения сам Елатомцев, было не ясно. Своими соображениями он с присутствующими не поделился. Был мрачен, зол и молчалив. Он ждал.
Ситуация оставалась тупиковой.
У меня была хоть слабая и не очень прочная, но все же надежда – обещание немецких врачей. Если нелепой затее хоть в одном месте будет нанесена пробоина, она потеряет всякий смысл, и потому надо подождать обеда.
Между тем спор между начальником и его заместителем перешел в более острую фазу. Оба теряли терпение.
Вдруг Елатомцев встал, со всего размаха стукнул кулаком по столу и резко, не повышая голоса, отчеканил:
– Я принял решение: мы сообщим начальству о случившемся после обеда, в том случае, если голодовка не прекратится. А сейчас отправляйтесь в Зону – разговаривайте с больными, привлеките антифашистов, обязательно немецких врачей, и работайте в нужном направлении. У вас есть два часа – действуйте!
Мрак над госпиталем. Общая подавленность. Нарастало и чувство страха: чем все кончится? Что будет с больными, с госпиталем, что будет с нами, присутствующими и участвующими?
Жестокие, тяжкие времена – все непредсказуемо.
В полном молчании дошли мы до проходной, и каждый направился в свой корпус.
Екатерина Ивановна Ганеева попросила меня зайти в ее отделение и поговорить с больными. В туберкулезном корпусе широкий коридор. Узнав, что я пришла, многие вышли из палат. Столпились в коридоре. Получилось, что я говорила с «массами». Отношение больных к акции, в которой они участвовали, было далеко не одинаковым. Были явные приверженцы, но большая часть голодала лишь из боязни нарушить солидарность.
Я пыталась объяснить, что они не могут и не должны ориентироваться на лагерь, что их участие в этой акции лишено логики. В лагере борются с тем, что им кажется несправедливым.
– А какую несправедливость вы находите в госпитале, где вас лечат, за вами ухаживают, заботятся?
Они слушали молча. Но мне показалось, что решительности у явных сторонников «бунта» поубавилось.
В своем корпусе я поговорила с больными в том же духе. Здесь это было намного проще и легче, всех их я хорошо знала, и мы лучше понимали друг друга.
Время обеда приближалось. Напряжение росло. Я не выходила из корпуса.
Привезли обед, начали раздавать.
Как мучительно трудно ждать.
Наконец обед раздали.
Врачи сдержали свое слово – они пообедали и пошли по палатам. Доктор Шеффер – у нас, остальные по своим корпусам. Как я им была благодарна.
Общий итог: многие поели. Но основная масса больных продолжала голодать.
Я пошла к начальнику, где опять собрались все.
Двери кабинета оказались запертыми: Елатомцев и Клюсов звонили в Центр.
Мы ждали довольно долго.
Наконец дверь открылась. Возбужденный Клюсов почти пробежал мимо нас, бросив на ходу:
– Идите по корпусам. Приказ – кормить насильно.
Мы вошли к Елатомцеву:
– Что значит «кормить насильно»?
– Таков был ответ на наш рапорт, – ответил начальник. – Дополнительного разъяснения дано не было.
– Ну и как? – прозвучал общий вопрос.
– Пока я не решил, надо подумать. Идите по своим корпусам, – сказал он мрачно.
В Зоне все, и персонал, и больные, уже все знали. И всюду звучала фраза на русском правильном и ломаном языке: «Приказ кормить насильно».
На пороге в отделение меня встретил доктор Шеффер:
– Приказ кормить всех насильно – это что? – заинтересованно спросил он.
– Не знаю, – ответила я.
С недоумением взглянув на меня, он промолчал.
Я пошла по палатам. Многие действительно пообедали. Однако общая картина оставалась прежней. Пресловутая солидарность еще крепко удерживала в своих лапах не менее половины больных. Все уже хорошо усвоили сочетание трех слов: «Приказ кормить насильно». Но никто не понимал их значения.
В этих трех непонятных словах, звучащих вокруг все настойчивее, уже отчетливо слышалась угроза хрупкому благополучию, обретенному на короткое время в госпитале. И теперь в глазах этих людей, спрятавшихся под одеяла, помимо тупого упорства, с которым они продолжали эту нелепую акцию, отчетливо сквозил ужас перед неизвестным. Вопросов никто не задавал. Все ждали.
Говорить было не о чем.
Идти было некуда.
Надо ждать распоряжения Елатомцева.
Клюсов по-своему истолковал приказ из Центра, и решил действовать, не дожидаясь решения Елатомцева.
Ареной действия стал 12-й корпус.
Но как выполнить этот приказ технически? Лично мне единственно возможным представлялся револьвер, приставленный к виску человека, не желающего есть сервированный обед. И реплика держащего револьвер:
– Ешь – или выстрелю!
Ввиду того, что подобная ситуация в госпитале исключалась, я не очень беспокоилась о больных.
Однако Клюсов рассудил иначе. Оптимальным он посчитал кормление через пищеводный зонд.
В десятикоечной палате, откуда еще не успели убрать нетронутый обед, он выбрал на вид самого крепкого больного. Получив отказ после командного предложения съесть свою порцию, усадил его на табурет в центре палаты. Необходимый реквизит: резиновый зонд, воронку, кружку и перчатки принесла старшая сестра. Больной на табурете в нижнем белье с жилистой шеей и тощими ногами в стоптанных тапочках производил жалкое впечатление. Девять больных, еле дыша, замерли на своих койках. Часть из них спрятала голову под одеяло. У двери собралась значительная толпа в белых халатах – сотрудников, пришедших из других корпусов.
Клюсов явно нервничал – говорил громко, суетился. Вокруг него бегал и приседал Шута. Два солдата конвоя стояли в стороне. Сестра по команде Клюсова, налив в кружку часть супа, стала вводить зонд. Открыв машинально рот, больной почувствовав во рту резину, с силой отбросил державшую его руку. Клюсов взглянул в сторону солдат. Те подошли. Один завел руки больного за спину, другой фиксировал голову. С одной из коек раздался звук, похожий на стон. Повторное введение зонда не удалось – больной крепко сжал зубы. Клюсов был в бешенстве.
– Попробуй еще раз! – почти крикнул он сестре.
Зубы не разжимались. По лицу больного поплыли темно-красные пятна, на шее с обеих сторон вздулись вены.
Из-за нарастающего напряжения никто не заметил, как открылась дверь.
Словно раскат грома с порога грянул голос:
– Прекратить безобразие.
Манипулирующие руки упали.
– Лейтенант Клюсов, немедленно в мой кабинет, – прозвучал тот же голос.
Хлопнула закрывшаяся дверь.
Несколько секунд стояла жуткая тишина. Потом еще раз, но более мягко, раздался звук закрываемой двери.
Ужин в этот вечер всем доставил большое удовольствие. Никто не отказался от добавочной порции.
Инцидент был исчерпан.
Чтобы поставить последнюю точку в этом тягостном событии, требуется ответить, по крайней мере, на два вопроса: чем объяснить столь пассивное отношение всегда бдительной службы НКВД к эпизоду с явно политической окраской? И что, в конце концов, явилось причиной прекращения голодовки?
Предположительный ответ на первый вопрос, полагаю, состоит в том, что голодовка в госпитале была лишь отголоском большого бунта в громадном лагере. Его усмирение потребовало напряжения всех сил и средств. В сравнении с лагерной акцией голодание нескольких сотен доходяг в госпитале можно было оставить без особого вмешательства. Тем более что после ужина в Центр поступил рапорт о полном восстановлении порядка.
Чтобы получить ответ на второй вопрос, я спрашивала многих больных, почему они продолжали голодать, несмотря на угрозу немедленной отправки в лагерь и насильственного кормления, и вдруг сами прекратили эту акцию, когда острота конфликта пошла на убыль?
Ответы совпадали – голодали из солидарности с лагерем. Прекратили же голодать, увидев, что Елатомцев запретил насилие.
Так сказать, за проявленную к ним доброту.
Пережитый нами эпизод, слава Богу, не имел никаких внешних последствий. А внутренние – заживали, как постепенно затягивается рана. Еще долго, собираясь вместе, мы обсуждали подробности происшедшего.
Под таким же впечатлением от пережитого находились и больные. Во время прогулок они не прохаживались медленно как обычно, а объединялись группами, разговаривали громче, чем обычно, жестикулировали, спорили. Когда я проходила мимо, они совершали свой обычный ритуал приветствия, а затем продолжали что-то живо обсуждать. По отдельным репликам я понимала, что речь шла все о той же истории. Общее настроение было приподнятое.
Отношения между начальником и заместителем по режиму вернулись в свое обычное русло. Страсти улеглись.
Для Фаины Александровны этот период был, пожалуй, самым трудным за все годы работы в госпитале. В одной точке сфокусировались три сложнейших обстоятельства: много тяжелых больных в отделении, резкое ухудшение ее здоровья в последнюю неделю, и назначенный день отъезда. Он катастрофически быстро приближался. Она испытывала настоящие страдания оттого, что уезжала, оставляя так много тяжелых больных. Но изменить день отъезда было уже нельзя, вещи сложены, брат, сам инвалид войны, уже приехал встречать ее в Тулу.
