элементарного, есть свои «агитаторы» и «вожди», которые заставляют действовать, организовывают и руководят возмущенными массами. В случае с Кронштадтом трудно предположить, что велась какая-то предварительная подготовка. Во-первых, если бы имелся заранее подготовленный план, то моряки, конечно, выждали бы несколько недель, пока растает лед. В этом случае исключалась возможность нападения пехоты с материка; два линкора, освободившись ото льда, были бы приведены в боевую готовность – и открыт путь для поставок с Запада. Во-вторых, имея такого ценного заложника, как Калинин, мятежники позволяют ему вернуться в Петроград. В-третьих, они не делают никаких попыток перейти в наступление. В-четвертых, в восстании принимало участие большое количество коммунистов. По крайней мере, на начальной стадии кронштадтцы рассматривали себя не как революционных заговорщиков, а как группу, оказывающую давление на правительство с целью проведения социальных и политических реформ. В это верили и власти Петрограда, считает Катков, иначе они бы не направили 1 марта в Кронштадт Калинина и Кузьмина, а Васильев, председатель большевистского Кронштадтского Совета, не председательствовал бы на митинге, проходившем на Якорной площади, где была поставлена на голосование резолюция «Петропавловска»[97].
Морякам не требовалось давление со стороны, чтобы поднять знамя восстания. Их недовольство правительством усиливалось от месяца к месяцу: уменьшение пайков, нехватка топлива, сокращение срока отпусков, бюрократизм на флоте, письма из дома с жалобами на большевистскую тиранию. В январе 1921 года порядка 5 тысяч моряков-балтийцев, недовольные политикой правительства, вышли из коммунистической партии. Увеличились случаи дезертирства с флота. Во время отпуска моряки получали представление о деятельности продотрядов и заградотрядов. Так что нет ничего странного в том, что к февралю 1921 года Кронштадт был готов к мятежу; толчком же послужили не заговоры русских эмигрантов и агентов иностранных разведок, а волна крестьянских восстаний, прокатившаяся по стране, и забастовки рабочих в соседнем Петрограде. Восстание разворачивалось по той же схеме, что и прежние выступления против центрального правительства начиная с 1905 года, – не важно, было это правительство царским, Временным или большевистским. Поразительное сходство наблюдается между мартовским мятежом 1921 года и мятежом на Петроградской военно-морской базе в октябре 1918 года, который опередил Кронштадт в своем протесте против реквизиции зерна и назначения политических комиссаров сверху, в своих призывах «Свободные Советы» и «Долой комиссарократию», и в участии левых эсеров, эсеров-максималистов, анархистов и беспартийных смутьянов ультрарадикального направления в роли подстрекателей.
Сами кронштадтцы, и во время мятежа, и находясь в изгнании, с негодованием отвергали все обвинения правительства относительно сотрудничества с какими-либо контрреволюционными группировками. В первую очередь, мятежники были категорическими противниками реставрации старого режима. «Мы защищаем власть всех трудящихся, и мы против тиранической власти одной-единственной партии», – писали «Известия ВРК»[98].
Мятежники утверждали, что их восстание было стихийным с начала до конца. До начала восстания в их среде не действовали никакие агитаторы, никто не распространял никакой антибольшевистской литературы, они не получали денег из-за границы, да и вообще никакой помощи. Это высказывания оставшихся в живых мятежников, которым удалось убежать в Финляндию во время последней атаки большевиков[99].
Особый интерес представляют заявления Петриченко. «Мы, кронштадтские моряки, – писал он в 1925 году, находясь в изгнании, – не контрреволюционеры, а самые что ни на есть защитники революции. Во время Гражданской войны мы с отчаянной храбростью защищали Петроград и всю Россию от белогвардейцев, и в марте 1921 года мы не утратили преданности общему делу. Отрезанные от внешнего мира, мы не могли получить помощи из зарубежных источников, даже если бы захотели. Нам не помогали ни капиталисты, ни меньшевики, ни эсеры. Наше восстание было стихийной попыткой ликвидировать большевистское давление. У нас не было никакого определенного плана действий, но мы понимали, что наш путь продиктован обстоятельствами. Возможно, кто-то составлял планы восстания – так часто случается в подобных ситуациях, но к Временному революционному комитету эти планы не имели никакого отношения. На протяжении всего восстания мы не выпускали инициативу из рук. Когда мы узнали, что представители правого крыла стремятся воспользоваться нашим восстанием в собственных интересах, мы немедленно предупредили об этом наших сторонников в статье, озаглавленной «Господа или товарищи»[100].
Нижеприведенный отрывок из передовицы, напечатанной в «Известиях ВРК» 6 марта 1921 года.
«Товарищи, сейчас вы празднуете большую, бескровную победу над коммунистической диктатурой, но вместе с вами празднуют и ваши враги. Однако у вас с ними разные поводы для радости. Вы руководствуетесь горячим желанием восстановить власть Советов и благородной мечтой предоставить рабочему право свободного труда, а крестьянину право распоряжаться своей землей и плодами своего труда – они же лелеют надежду вернуть царский хлыст и генеральские привилегии. У вас разные стремления, а значит, они для вас не попутчики. Вы хотите свергнуть власть коммунистов ради мирного переустройства и творческой работы – они же для порабощения рабочих и крестьян. Вы стремитесь к свободе – они хотят опять заковать вас в кандалы. Смотрите в оба! Не позволяйте волкам в овечьей шкуре приближаться к капитанскому мостику»[101].
Если, несмотря на секретную «Докладную записку», русская эмиграция не являлась ни организатором, ни вдохновителем восстания, то с момента начала мятежа она уж точно не оставалась без дела. Что и говорить, стремления мятежников никак не совпадали с целями эмиграции. Балтийцы стремились создать систему свободных Советов, в которых будут только представители рабочих и крестьян; они не собирались восстанавливать ни Учредительное собрание, ни свободы и политические права помещикам и представителям среднего класса. Тем не менее восстание пробудило надежды экспатриантов. Для Александра Керенского, возглавлявшего злополучное Временное правительство, Кронштадтский мятеж означал неизбежный крах большевизма.
Как и Керенский, лидер кадетов Милюков, утративший веру в вооруженную интервенцию, тоже приветствовал восстание как начало освободительного движения русского народа. В интервью парижскому корреспонденту газеты «Нью-Йорк таймс» он оптимистично заявил, что дни большевистского режима сочтены, и обратился к американскому правительству с просьбой отправить мятежникам продовольствие, ничего не сказав о войсках и оружии. Винавер, однако, был более осторожен в своих высказываниях. «Трудно сказать, какие шансы на успех имеет этот мятеж. Сейчас большевики вполне могут подавить его»[102].
А вот Национальный центр ликовал. О том, что произошло в Кронштадте, хотя это и случилось несколько раньше, автор секретной «Докладной записки» предупреждал еще несколько недель назад. Теперь следовало немедленно собрать средства, чтобы оказать помощь мятежникам. Из секретного циркуляра, хранившегося в архиве Национального центра:
«Восстание в Кронштадте нашло отклик в сердцах всех русских изгнанников. Мы должны направить продовольствие и медикаменты под эгидой Красного Креста. Помимо этого, следует обеспечить мятежников самолетом, лодками, топливом и теплой одеждой. Необходимо, чтобы восстание распространилось на материк, пока большевики будут собирать силы
