– Возникли некоторые сложности, миссис Маас, – сказал он. – Не могли бы вы ко мне заехать?
Ведя машину по скользкому шоссе, Эдипа почему-то нисколько не сомневалась, что эти «сложности» так или иначе связаны со словом Тристеро. Неделю назад Метцгер забрал альбомы с марками из банковской ячейки и отвез их Коэну на Эдипиной «импале», и тогда Эдипа даже не подумала, что было бы интересно в них заглянуть. Но теперь ей вдруг пришло в голову – словно дождь нашептал, – что Коэн мог знать о частных почтовых компаниях то, чего не знал Фаллопян.
Войдя в квартиру – офис Коэна, она увидела его в обрамлении череды дверных проемов, уходящих в глубь анфилады комнат, направленной приблизительно в сторону Санта-Моники и освещенной лишь тусклым светом дождливого дня. У Чингиза Коэна, одетого в свитер в стиле Барри Голдуотера,[70] был легкий летний грипп, а ширинка наполовину расстегнута. Эдипа тут же прониклась к нему материнским чувством. Приблизительно в третьей по счету комнате анфилады он усадил ее в кресло-качалку и принес в изящных рюмочках настоящее домашнее вино из одуванчиков.
– Я собирал одуванчики на кладбище два года назад. Теперь этого кладбища нет. Его сровняли с землей и построили Восточную автостраду Сан-Нарцисо.
На данном этапе развития ситуации Эдипа улавливала сигналы вроде тех, которые, как говорят, ощущает эпилептик – какой-то запах, оттенок цвета, – пронзительно ясное, милостивое предупреждение о том, что сейчас с ним случится припадок. И после удара он помнит только этот сигнал, сухой знак мирского провозвестия, а все, что было явлено во время падучей, стирается из памяти. Возможно, подумала Эдипа, после всего этого (если это вообще когда-нибудь закончится) у нее останутся лишь скудные воспоминания о намеках, смутные указания, нашептывания, но не сама истина, которая, видимо, всякий раз оказывается слишком яркой, чтобы сохраниться в памяти, всегда сияет столь ослепительно, что уничтожает безвозвратно свое собственное послание, и по возвращении к обыденному существованию от нее остается сплошная чернота, как на засвеченном негативе. Эдипа сделала глоток вина, и в этот момент поняла, что никогда не узнает, сколько раз с ней уже случалось нечто вроде апоплексического удара, и не сможет удержать его в памяти, если он случится вновь. Может, он был секунду назад – как знать? Эдипа бросила взгляд на сумрачную анфиладу коэновских комнат и впервые осознала, как легко можно в них затеряться.
– Я взял на себя смелость, – говорил Чингиз Коэн, – и предварительно связался с Экспертной комиссией. Я еще не отправил им эти марки, поскольку сначала хотел бы получить разрешение от вас и, конечно, от мистера Метцгера. Гонорары экспертов, я уверен, можно будет выплатить после получения наследства.
– Боюсь, я не совсем понимаю, о чем идет речь, – сказала Эдипа.
– Позвольте… – Он подкатил маленький столик и аккуратно, с помощью пинцета, извлек из пластикового кармашка памятную марку США, выпущенную «Пони Экспресс» в 1940 году, стоимостью три цента, коричневатого цвета. Погашенную. – Взгляните, – предложил Коэн, включив яркую лампу, и протянул Эдипе продолговатую лупу.
– Это обратная сторона, – заметила она, когда он, слегка промокнув марку тампоном, смоченным бензином, положил ее на черный поднос.
– Водяной знак.
Эдипа всмотрелась в марку. И вновь увидела просвечивающий на черном фоне символ ПОТЕРИ, чуть смещенный вправо от центра.
– Что это? – наконец спросила она. Ей показалось, что прошло уже много времени.
– Не могу ничего утверждать с уверенностью, – сказал Коэн. – Поэтому я и обратился в комиссию с запросом относительно этой и других марок. Я показывал их нескольким друзьям, но все они высказываются очень осторожно. А что вы думаете вот об этом экземпляре? – Из того же пластикового кармашка он выудил пинцетом еще одну старинную марку – судя по всему немецкую – с цифрами 1/4 в центре, словом Freimarke[71] сверху и надписью «Thurn und Taxis» вдоль правого края.
– Это что-то вроде частной курьерской компании. – Эдипа вспомнила содержание пьесы Уорфингера. – Верно?
– Приблизительно с 1300 года и вплоть до 1867-го, когда Бисмарк выкупил эту компанию, миссис Маас, она обеспечивала почтовую связь в Европе. Это одна из немногих выпущенных ею клеящихся марок. Но взгляните на уголки. – Всмотревшись, Эдипа увидела в каждом из четырех углов марки рожок с одной петлей, почти такой же, как символ ПОТЕРИ. – Почтовый рожок, – сказал Коэн, – символ «Торн и Таксис». Он был изображен на их гербе.
«И рог безмолвный общего секрета», – вспомнила Эдипа. Точно. – А водяной знак, который вы обнаружили, изображает такой же рожок, только с какой-то затычкой на раструбе.
– Может, это смешно, – сказал Коэн, – но мне кажется, что это сурдинка.
Эдипа кивнула. Черные одеяния, молчание, таинственность. Кто бы ни были те злодеи, они хотели заглушить почтовый рожок «Торн и Таксис».
– Как правило, этот выпуск, да и остальные тоже, не имеют водяных знаков, – заметил Коэн, – а если посмотреть на другие детали – гравировку, количество зубчиков, старение бумаги, – то становится очевидным, что перед нами подделка. А не просто ошибка.
– Значит, эта марка ничего не стоит? Коэн улыбнулся и прочистил нос.
– Вы удивитесь, узнав, как дорого можно продать хорошую подделку. Некоторые коллекционеры специализируются на фальшивках. Вопрос в другом: кто подделал марки? Да еще с такими грубыми ошибками. – Он перевернул марку и, подцепив пинцетом, показал Эдипе. На марке был изображен всадник «Пони Экспресс», выезжающий из форта. Из кустов с правой стороны, в сторону которых, по всей видимости, и направлялся всадник, торчало тщательно выгравированное черное перо. – Зачем делать такой явный ляп? – спросил Коэн, не обращая внимания на выражение Эдипиного лица, если он вообще его заметил. – Я обнаружил уже восемь таких марок. В каждой та же самая ошибка, старательно вставленная в рисунок, словно насмешка. Да еще ко всему прочему опечатка – «Путча США».
– Какого она года? – выпалила Эдипа взволнованнее и громче, чем следовало.
– Что-то не так, миссис Маас?
Она рассказала ему о письме Мачо и о штемпеле с просьбой сообщать «путчмейстеру» обо всех непристойных посланиях.
– Действительно, странно, – согласился Коэн. – Такая перестановка букв, – он заглянул в записную книжку, – встречается только на четырехцентовом Линкольне. Очередной выпуск 1954 года. Остальные подделки датируются 1893 годом.
– Больше семидесяти лет, – сказала Эдипа. – Фальсификатор должен быть очень старым.
– Если это та же самая подделка, – возразил Коэн. – А что если эта традиция возникла вместе с «Торн и Таксис»? Изгнанный из Милана Омедио Тассис организовал первую курьерскую службу в окрестностях Бергамо примерно в 1290 году.
Пораженные внезапно открывшейся возможностью, они умолкли, слушая, как дождь стучит в окна и барабанит по стеклянной крыше.
– Вы знаете подобные случаи? – на всякий случай спросила Эдипа.
– Случаи восьмисотлетней традиции подделки почтовых марок? Никогда не слышал.
Эдипа рассказала о кольце с печаткой мистера Тота, о рожке с сурдинкой, который машинально рисовал Стэнли Котекс, и о таком же рисунке в женском туалете в «Пределе».
– Кто бы за этим ни стоял, – констатировал очевидное Коэн, – они, судя по всему, весьма активны.
– Стоит сообщить о них властям или нет?
– Уверен, власти знают больше, чем мы. – Голос Коэна нервно дрогнул, будто филателиста что-то вдруг смутило. – Нет, я бы не стал этого делать. Да и не наша это забота, верно?
Эдипа спросила его о сокращении П. О. Т. Е. Р. И., но было уже слишком поздно. Она упустила момент. Коэн сказал, что ничего не знает, но как-то слишком поспешно, словно упреждая дальнейшие расспросы, – вполне возможно, солгал. И подлил ей вина из одуванчиков.
– Сейчас вино стало прозрачнее, – произнес он довольно холодным тоном. – Несколько месяцев назад он помутнело. Дело в том, что весной, когда зацветают одуванчики, вино вновь начинает бродить. Будто цветы, из которых оно сделано, вспоминают былое.
Нет, печально подумала Эдипа. Им кажется, будто кладбище, где они выросли, все еще существует и по нему можно бродить, и нет нужды в Восточной автостраде, и кости умерших покоятся в мире, питая призраки одуванчиков, которым ничто не угрожает. Будто мертвые действительно продолжают существовать хотя бы в бутылке вина.
Глава Пятая
Несмотря на то что следующим шагом должна была стать повторная встреча с Дриблеттом, Эдипа вместо этого решила съездить в Беркли. Ей хотелось выяснить, откуда Ричард Уорфингер почерпнул информацию о Тристеро. Ну и, возможно, взглянуть, как изобретатель Джон Нефастис получает почту.
Метцгер, как и Мачо в момент ее отъезда из Киннерета, в отчаяние не впадал. Двигаясь на север, в Беркли, она размышляла о том, что лучше: заехать домой по дороге или на обратном пути. Но потом оказалось, что она пропустила поворот на Киннерет, и все решилось само собой. Ровно урча мотором, она прокатилась по восточному берегу залива, в скором времени въехала на холмы Беркли и около полуночи добралась до раскидистого многоэтажного отеля в барочно-немецком стиле – с темно-зелеными коврами, плавно поворачивающими коридорами и узорчатыми канделябрами. «Добро пожаловать на съезд Калифорнийского отделения Американского общества глухонемых», – гласила вывеска в холле. Отель был пугающе ярко освещен, и во всем здании висела тяжелая, давящая тишина. Дремавший за конторкой портье выкатил на нее глаза и принялся подавать знаки на языке глухонемых. Эдипу подмывало показать ему средний палец и посмотреть, что получится. Однако она прошла прямо вперед, и тут же на нее навалилась глубокая усталость. Портье провел ее в комнату, украшенную репродукцией картины Ремедиос Варо, – плавные извивы абсолютно безмолвных коридоров напоминали улицы Сан-Нарцисо. Заснула она почти мгновенно, но тут же пробудилась, так как в зеркале напротив кровати ей почудился какой-то кошмар. Нет, ничего особенного, просто показалось, ничего она там не увидела. Когда Эдипа наконец крепко заснула, то во сне увидела своего мужа Мачо; они занимались любовью на теплом и тихом пляже, каких она в Калифорнии никогда не встречала. Проснувшись утром, она обнаружила, что сидит на кровати, прямая как стрела, и тупо рассматривает в зеркале свое изможденное лицо.
