Рембо. Что?
Верлен. Я знаю человека, который готов сдать комнату. Что смешного?
Рембо. Ничего.
Верлен. Ты только скажи, если…
Рембо. Нет-нет. Пойду закажу тебе выпить. (Идет к дверям, но останавливается, поворачивается и достает из кармана листок бумаги.) Я тут составил список нужных мне книг из домашней библиотеки Мотэ — можешь их для меня стырить? Только не все сразу — по одной. Честное слово, мне они нужнее. (Передает список Верлену.)
В этот миг в комнату врывается Мотэ де Флервиль, а за ним — мадам Мотэ де Флервиль. Мотэ де Флервиль порывается что-то сказать, но при виде Рембо проглатывает язык. Молчание. Рембо ухмыляется.
Рембо (Верлену). Не задерживайся.
Уходит, поклонившись супругам Мотэ де Флервиль.
Молчание.
Мотэ де Флервиль. С каких это пор ты пускаешь в мой дом постояльцев, не спросив у меня разрешения?
Верлен. Поскольку вы любезно предложили весь второй этаж нам с Матильдой, я считаю, что это наш дом.
Мотэ де Флервиль. Дом, но не ночлежка.
Верлен. Если я не имею права дать приют одному-единственному гостю, лучше мне переехать жить в другое место.
Мотэ де Флервиль. Не будь ты таким бездельником, может, и заработал бы на квартиру.
Верлен. Вы прекрасно знаете, что после Коммуны…
Мотэ де Флервиль. Пустые отговорки.
Верлен. Что-то я не замечаю, чтобы вы сами трудились до седьмого пота.
Мотэ де Флервиль. Слушай меня внимательно, Верлен, я требую вышвырнуть этого хулигана из моего дома. Ясно тебе?
Верлен (рычит). Он сам ушел!
Мотэ де Флервиль. Когда увидишь его, сделай одолжение, скажи, чтобы он вернул похищенное.
Верлен. О чем вы?
Мотэ де Флервиль. Не успел я переступить порог, как он попытался продать мне одно из моих собственных распятий. (Жене.) Пойдем, дорогая.
Мадам Мотэ де Флервиль. Пожалуй, я задержусь на пару слов.
Мотэ де Флервиль. Я кому сказал: пойдем!
Как пришибленная, мадам Мотэ де Флервиль плетется следом за мужем. Верлен по-прежнему в бешенстве.
Матильда. Уговори его вернуть папино распятие.
Верлен. Еще чего!
Матильда. Ты должен вернуть распятие отцу.
Верлен. И не подумаю. Если твой отец способен вышвырнуть мальчишку на улицу без гроша в кармане, пусть скажет спасибо, что отделался церковными побрякушками. Он не имеет права развешивать по стенам Христа. Вам не дано понять, что такое бедность. Ты пойми: когда Рембо у себя в Шарлевиле хотел почитать какую-нибудь книгу, ему приходилось воровать ее с прилавка.
Матильда. Это лишний раз доказывает, что он за человек.
Верлен в два прыжка пересекает комнату и, схватив Матильду за лодыжки, стаскивает ее с шезлонга. Она тяжело падает на пол. Он нависает над ней, пока она пытается встать на ноги, а потом бьет ее кулаком в лицо. Матильда снова падает, опрокинув маленький столик. Недолгое молчание. Матильда тихо стонет. Верлен наклоняется и поднимает ее с пола.
Верлен. Прости… Прости, любимая… прости. Зря ты это сказала. (Помогает ей дойти до шезлонга.)
Вбегают супруги Мотэ де Флервиль.
Мотэ де Флервиль. Что здесь происходит? А?
Матильда. Ничего.
Мотэ де Флервиль. А что за грохот?
Матильда. Это я… столик опрокинула.
Мадам Мотэ де Флервиль. Ты не ушиблась, дорогая?
Матильда, бледная как полотно, качает головой. Мотэ де Флервиль, повернувшись к Верлену, желчно говорит с ним вполголоса.
Мотэ де Флервиль. Нет ничего омерзительнее мужчины, который дурно обходится с женщиной.
Верлен. Если не считать мужчины, который дурно обходится сразу с двумя.
Бросается прочь из комнаты.
Занавес.
СЦЕНА 3
Тесная мансарда на улице Бюси; 7 ноября 1871 года. Рембо валяется на диване, Верлен сидит в кресле.
Верлен. Мне казалось: какая разница, на ком жениться? Я думал, для этой цели сойдет любая. Конечно, в пределах разумного.
Рембо. Не понимаю, с какой стати тебе приспичило жениться.
Верлен. Мне все осточертело. Жил я тогда с матерью, потому что лень было искать собственное жилье и налаживать быт. Она окружила меня заботой — и до поры до времени это меня устраивало. Я был предоставлен самому себе, домой приходил только пожрать, поспать и переодеться в чистое. Но потом такая жизнь мне приелась, на службе тоска, дома тоска, я начал спиваться, поневоле захаживал в бордель — в общем, катился по наклонной. Что ни день, просыпался одетым, в грязи с головы до ног, со сбитыми в кровь костяшками пальцев, мучился от похмелья и смутно припоминал очередную старую шлюху, которая потратила на меня ровно три с половиной минуты и даже не потрудилась снять туфли.
И тогда я сказал себе: так больше продолжаться не может.
Пора браться за ум.
В один прекрасный день зашел я к Сиври — договориться насчет музыки к фарсу, который я собирался написать; а чтобы попасть к нему в комнату, нам нужно было пройти через холл в доме Мотэ — ну, ты знаешь, — и там стояла она, к нам спиной, глядя в окно. Вероятно, мы ее напугали, потому что она резко обернулась. Ее красота меня сразила. На ней было серое платье с зеленым узором, она стояла в обрамлении оконного проема, и солнечные лучи падали ей за спину. Сиври спрашивает: ты знаком с Матильдой, она моя сводная сестра. Нет, говорю, не имел чести. Тогда он меня представил, отрекомендовал поэтом, а она улыбнулась и говорит: чудесно, люблю поэтов.
И все, я пропал.
А через неделю занесло меня в Аррас; проснулся я в одной постели с жуткой шваброй, словами не описать: вся потная, храпит. Я боком, боком — и к выходу, а она проснулась, окликнула меня.
И я вернулся.
Тем же утром я написал Сиври, что хочу жениться на Матильде.
Мне казалось, это идеальный вариант. Денег куры не клюют. Воспитанная, все задатки хорошей жены. Невинна. Прекрасна. Шестнадцати лет от роду. Будет обо мне заботиться. И каждую ночь будет ложиться со мной в постель.
Правда, год с лишним пришлось терпеть. Это была агония. Сладостная. По вечерам я спешил к ней и не мог налюбоваться. Когда венчание отложили в третий раз, я чуть не рехнулся. А когда сбылось, не мог поверить своему счастью. Целые сутки голова кружилась.
Несколько месяцев мы прожили как в раю, поверь. О войне я даже не вспоминал, на пруссаков плевать хотел. Меня поглотило совсем другое. Не передать, какое это было чудо. Узаконенный разврат. На первых порах она ужасно стеснялась, увиливала под любым предлогом, не понимала прелести, жаловалась, что ей больно. Потом мало-помалу вошла во вкус, раскрепостилась, начала проявлять… изобретательность. И вот однажды ночью, когда я уже плохо соображал, что к чему, она сама напросилась.
Молчание.
Рембо. И ты стал отцом.
Верлен. И я стал отцом.
Молчание.
Рембо. Кстати, что у вас с ней было прошлой ночью?
Верлен. Так… сейчас уже смутно помню. Как ты понимаешь, вчера вечером, когда мы с тобой расстались, я мало что соображал. Все мысли были только о том, как бы поскорее лечь с ней в постель, — по-моему, я даже тебе в этом признался.
Рембо. И не один раз.
Верлен. Я себе думал: ребенок родился неделю назад, теперь уже можно. Пообещал обходиться с ней бережно, но… ты же понимаешь… истосковался. Короче говоря, не дала.
Рембо. И все-таки: что-то ведь у вас было?
Верлен. Понятия не имею, Одному Богу известно.
Рембо. Ты опять ее ударил?
Верлен. Нет, что ты, пальцем не тронул. Утром проснулся, как тогда в Аррасе, лежа ботинками на подушке, и боком, боком — к выходу. Но она меня не окликнула.
Рембо. И ты все еще страдаешь?
(Верлен кивает. Молчание.)
Почему ты от нее не уходишь?
Верлен. Что?
Рембо. Почему бы, спрашивается, тебе ее не бросить?
Верлен. С чего это?
Рембо. Она тебя не стоит.
Верлен. В каком смысле?
Рембо. Ты ее любишь?
Верлен. Да, можно сказать, люблю.
Рембо. У вас есть хоть что-нибудь общее? Верлен. Нет.
