— А, начальство! Прочь с дороги, сявка! — презрительная ухмылка взбесила обычно уравновешенного Ивана.
— Ах ты гад! — вскричал он. — Задавлю, как гниду!
Иван бросился на Франта, и тот от неожиданности выронил мешок с деньгами. Иван схватил бандита за грудки, но тот дал ему подножку, и они покатились по полу. Появились Маковлев, Рахлин, преподаватели, студенты. Троих налетчиков скрутили. И тут раздался выстрел. Иван обмяк и остался лежать на полу. Франт, потерявший кепку, в измазанном пальто, все с той же презрительной ухмылкой, бросился к двери. В руке его зловеще поблескивал браунинг. Тишину разорвал отчаянный возглас Дон-Кихота:
— Ату его!
Люди словно ждали этой команды. Секунда — и Франт оказался на полу, не успев больше сделать ни одного выстрела. Пистолет из его руки вырвал Дон-Кихот. Санчо Панса и еще трое мужчин сидели на бандите. Тот хрипел, на губах выступила пена, знаменитая маска сползла с лица.
— Допрыгался, бандюга! — крикнула ему в спину пришедшая в себя Жанна Григорьевна, когда его выводил из здания милицейский конвой. Молча наблюдавший за этим Кузьмич с перевязанной головой сплюнул на пол, посмотрел застенчиво, словно извиняясь, на директора, и пошел за Ксюшкой домой.
Когда Ивана увозила «скорая помощь», на улицу высыпали все, кто был в училище.
— Директора жалко, — сквозь слезы проговорила Клава. — Человек уж больно хороший.
— Врачи сказали — выдюжит, — неуверенно успокоил ее Дон-Кихот. — Ранение сквозное, под ключицей.
— Молодой, осилит, — убежденно заявил Санчо Панса. — Он нам нужен. И он знает это.
…Маша стояла у окна и смотрела на входивших и выходивших из проходной швейной фабрики людей, на трамваи, конные подводы и автомобили, катившие по Большой Полянке. Там, на углу Якиманки, на первом этаже маленького двухэтажного дома Иван получил временную квартиру из резерва районо — крохотную, но отдельную — кухонька и гостиная-спаленка. Оконца были со спичечный коробок, потолка касался головой даже человек среднего роста, но это было у Ивана и Маши первое собственное гнездо. Без телефона, конечно, зато с отдельным туалетом и общим на восемь семей душем. «Тот самый шалаш, в котором рай», — засмеялся Сергей, впервые войдя в их жилище и согнувшись в три погибели.
Устроившись на работу в Москворецкий универмаг, Маша в тот же день определила двухлетнего Алешку в ясли. Закончив Харьковский торговый техникум (отец ее был военным, и они то и дело переезжали из округа в округ), Маша еще до замужества поработала и в Одессе, и в Хабаровске. Учитывая опыт и добротные характеристики, ее назначили на должность заместителя директора. На ноябрьские праздники к ней должна была приехать из Самары, где она жила с бабушкой, младшая сестра Алина, и Маша договорилась с директором, что пятого она возьмет отгул, чтобы убраться дома и встретить сестру. Она вымыла полы, протерла мебель и ровно без четверти час была на вокзале. Увы, дальневосточный экспресс в связи со снежными заносами в Сибири запаздывал на двенадцать часов.
— Точно? — переспросила Маша девушку в справочном бюро. Та одарила ее уничтожающим взглядом, строго приказала: «Гражданка, не задерживайте очередь». Вернувшись домой, она решила взять Алешку из яслей пораньше и теперь наблюдала, как он черным меховым клубочком возится в снегу. «Не ровен час, простудится», — подумала Маша и крикнула в форточку, чтобы он шел домой.
— Ты что там делал, сынок? — спросила она, стаскивая с него мокрые от снега рейтузы.
— Чистил дорожку, — ответил он. — Чтобы всем дядям и тетям было легче ходить.
— Кто тебя этому научил? — скрывая восторг, ровным тоном произнесла Маша. Ребенок пытливо посмотрел на нее, сказал, садясь на горшок:
— Никто, я сам придумал.
«Молодец! — подумала она и с трудом удержалась от того, чтобы сказать это вслух. — Хвалить за благородство безнравственно. А не хвалить, может быть, и непедагогично».
Пообедав с Алешкой, Маша помыла посуду и села к столу, чтобы читать сыну сказку про курочку Рябу, как вдруг раздался быстрый стук в наружную дверь. Маша не успела ничего сказать — дверь распахнулась, и в квартиру вбежала Ксюшка. Пальто полурасстегнуто, под ним пестрядинная рубаха, подшитые валенки на босу ногу. Глаза зареванные, посинелые губы дрожат:
— Марья Николаевна, дилехтора чуть не убили.
— Что, что ты такое говоришь, Ксюша? — Маша побледнела, встала, держась за спинку стула. — Скажи толком, что случилось?
— Ранетый он. Бандюки прибежали, деньги отымать. Ой, матушки, мово Кузьмича тоже из леворверта шмальнули.
— Да что с Иваном, Ксюша? — взмолилась Маша. — Жив ли?
— Дохтура бают — жив.
— Где, где же он, Господи?
— В больнице он, Марья Николаевна.
— Да в какой?
— Первоградьской. Да, тама.
Маша схватила Алешку, стала его целовать, приговаривая:
— С папой беда, сынок. Я сейчас, я должна быть с ним. Ты же у меня умница, ты посиди дома, поиграй. Я скоро, скоро, Алешенька!
Она натянула одну кофту, зачем-то тут же сняла, надела другую, закутала голову шалью, надела пальто. Остановилась посредине комнаты, пытаясь вспомнить что-то. Наткнулась взглядом на ревевшую беззвучно Ксюшку.
— Ты вот что, слезами не поможешь, — сама плача, обратилась она к ней уже с порога, — ты побудь тут с Алешей. А я в больницу должна ехать. Ладно?
И выскочила на улицу.
Ударил морозец, и пока Маша добралась до приемного покоя на Большой Калужской, она изрядно продрогла. В травматологическом отделении было жарко, и она как-то вдруг обмякла, от больничных запахов с непривычки слегка тошнило. В ожидании дежурного врача она села на лавку в коридоре и напряженно смотрела на двери ординаторской. Боже, как тяжело, как бесконечно долго может тянуться время. Минута. Две. Три. «Пытка временем, — подумала Маша. — И как это святая инквизиция не додумалась до такого!» Подошел доктор, маленький, щуплый, седой. Устало потер совсем детскими пальчиками виски, так же устало сказал:
— Ранение не летальное, не задеты внутренние органы, не задета кость. Главная беда — он потерял очень много крови.
Помолчал. Вновь потер виски.
— Вы можете пройти к нему в палату. Правда, он пока еще без сознания. Но все необходимое и возможное сделано, и я уверен — молодой, сильный организм выкарабкается.
Он провел ее вместе с сестрой к палате, открыл дверь. Заметил, обращаясь скорее к сестре:
— Да, повезло: один в четырехместной? Ненадолго. Седьмого и восьмого будет Содом и Гоморра. Койки рядами будут стоять во всех коридорах. Воистину, никто так красочно и душевно, как мы, не умеет справлять праздники.
Маша дождалась, пока доктор и сестра выйдут, и опустилась у изголовья койки, на которой лежал Иван, на колени. Она осторожно целовала его губы, глаза, лоб, щеки, и поцелуи эти были легки, как слабое дуновение теплого ветерка. От лица шел жар. Русые волосы, обычно зачесанные назад, были почему-то разделены пробором, и от этого голова была словно чужая. Она провела по ним рукой, смешала их и тут услышала его голос. Он тоже был незнакомый, надтреснутый, и лишь мягкий южный выговор делал его узнаваемым:
— Зачем… жалеть… вражину… Кузьмич, не лезь… поперек батьки в… пекло…
Иван открыл глаза, посмотрел на Машу невидящим взглядом, дернулся всем телом и, сомкнув веки, замолк. Она с ужасом прислушалась к его дыханию. Однако оно было ровным, спокойным. Поставив локти на краешек койки и опустив в ладони лицо, Маша смотрела на лицо своего Ивана, и постепенно на нее сошло нежданное успокоение. Глядя на его сильный, острый подбородок, широкие, строго очерченные брови, мощные бугры высокого лба, она вдруг ощутила уверенность, что с ее любимым будет все хорошо. Это чувство было почти осязаемым — ей показалось, что кто-то всезнающий и всесильный вложил в ее грудь эту уверенность. И она вздрогнула и оглянулась на затененные углы палаты. И улыбнулась внезапному приступу суеверия. Она, убежденная комсомолка, вдруг — пусть на мгновение — уверовала в сверхъестественное…
Отец Маши происходил из старинного дворянского рода. Первое упоминание о его предках имелось в летописи пятнадцатого века: Ивашка Муртазин был младшим воеводой великого князя московского. В сражениях с ворогом был удачлив, но однажды после битвы с татарами вернулся в свой стан на щите. И далее до самого октября семнадцатого года почти все мужчины рода служили под русскими знаменами. Все благополучно выходили в генералы — одни благодаря родословной, другие благодаря воинскому таланту, усердию, отваге. Ипполит Федосиевич, друг и сподвижник Брусилова, принял революцию сразу и безоговорочно. Сначала, пока к нему присматривались, был советником, инспектором, потом стал занимать высшие командные должности. Частенько напоминали о себе старые раны — Мукден, Восточная Пруссия, Перекоп. Два последних раза Ипполита Федосиевича выхаживали в госпиталях Петербурга и Севастополя жена и дочь. Теперь, находясь у постели раненого мужа, Маша испытывала те же боль, нежность, сострадание, которые охватывали ее у ложа контуженого, пробитого пулями и осколками отца.
