недоброжелательное отношение к себе я чувствовал в Адене и в Порт-Саиде. Мы, американские матросы, всюду ощущали ненависть к себе. Но там я был не один. А сейчас?
До моего локтя кто-то слегка дотронулся. Я живо обернулся, готовый к отпору. Но это была моя незнакомка. Она улыбалась, прижимая к себе свертки, банку сгущенного молока и белый хлеб. Что-то быстро-быстро гортанно говоря, посмеиваясь и заглядывая в лицо, она потянула меня за собой. Миновав темные домишки в кромешной тьме, мы очутились в крохотном дворике, огороженном кусками железа, толя, фанеры и бог весть еще чем. Откинув свисавший клок брезента, девушка вошла в низкую комнатку и зажгла свечку. Я последовал за ней. Четыре стены без окошка, желтые циновки на полу и две деревянных скамеечки — вот что я увидел в этой комнатке.
Продолжая что-то говорить мне, хозяйка этой клетушки проворно достала из-под фанерного ящика, стоявшего на скамейке у дверей, ведро с водой, кастрюльку и стала возиться на пороге с каким-то вдруг зашумевшим чудовищем, отдаленно напоминавшим примус. Наполнив водой кастрюльку, она вылила в нее молоко из банки и поставила на огонь. Посмеиваясь и блестя глазами, накрыла скамеечку бумажной салфеткой, нарезала хлеба, открыла банку с джемом, развернула бумажные свертки с колбасой и сыром.
Я вышел во дворик. Крупные звезды светились над головой и казались необыкновенно близкими. Таких звезд в Нью-Йорке не увидишь. Я разглядел едва освещенную дверь напротив. В ней мелькал силуэт женщины. Где-то плакал ребенок. И неподалеку, наверное, в соседнем дворике, сонно кудахтали куры.
Девушка позвала меня в комнатку, и мы сели ужинать. На вид ей было лет семнадцать, не больше. Черные густые волосы окаймляли узкое бледное лицо с выразительными глазами и небольшим, ярко накрашенным ртом.
— Как звать тебя? Меня… Павел, Павел! — говорил я, ударяя себя в грудь.
Она поняла и ответила:
— Франческа, Франческа.
Торопливо взяла кусок хлеба, намазала его джемом и принялась есть. Вначале она, очевидно, стеснялась меня, но затем осмелела и с огромным аппетитом съедала кусок за куском. Лицо ее раскраснелось, на лбу выступили капельки пота. Никогда я не видел, чтобы человек с таким удовольствием ел. После хлеба с джемом принялась за колбасу, ужасно пахнущую чесноком. Чтобы не стеснять Франческу, я вышел во двор, закурил тощую бразильскую сигарету. Во дворике, да и на улице, царила тишина. Фавелы засыпали. Не спал лишь город внизу, сияющий огнями. И если прислушаться, можно было услышать тихую музыку, грустную и нежную, доносившуюся сюда, в кварталы нищеты.
Франческа села рядом со мной, обняла, и так долго мы сидели молча, прислушиваясь к неясным шорохам ночи и думая каждый о своем. Она задремала, опустив голову мне на плечо, и вновь бесконечная жалость к ней захватила меня. Бедная девочка, она, наверное, совсем одна. Кого она встретит завтра? Как будет жить? Сколько сейчас, вот в эту минуту, бродит по улицам Нью-Йорка, Рио-де-Жанейро, Монтевидео и других городов таких полуголодных девушек! Улицы больших городов! Сколько горя вы повидали, сколько слез!
Утром, простясь с Франческой, оставил ей половину содержимого своего кошелька. Выбравшись из фавел, я поспешил в порт. Солнце только встало, и широкие полосы света и теней лежали на дороге, расцветив ее, как зебру. В порту было по-прежнему тихо. Расспросив редких прохожих, я нашел довольно скоро белое приземистое здание, где находилась биржа труда. По мостовой расхаживало трое оливковых парней в желтых рубахах. На рукавах у них краснели повязки, а на груди и спине висели бумажные плакаты с множеством восклицательных знаков не только в конце слов, но и перед ними. Таких же ребят с плакатами я видел в Нью-Йорке. Не понимая написанного, я прошел мимо к дверям конторы биржи.
— Эй, подожди, приятель! Куда идешь?! — крикнул один из них, коверкая английские слова.
Я остановился. Эти трое парней, смуглых до черноты «сэндвича», быстро подошли ко мне, шелестя своими плакатами.
— Наниматься хочешь? Иди, иди! Но смотри, на пароходе тебе намнут бока.
— На каком пароходе? Чего болтаешь? Я только прибыл в Рио-де-Жанейро и ищу работу.
— Видим. Шагай, шагай! Тебя ждут. Ты же янки! Тебе наплевать, что наши докеры и моряки бастуют. — Затем, ткнув кулаком в свой шелестящий плакат, парень, очевидно, истощив запас английских слов, залопотал что-то скороговоркой.
«Ни черта не пойму!» Я вспомнил, что портовики бастуют, но при чем тут моряки? В бухте же стоят пароходы разных стран. Или они поддерживают портовиков? Ну сейчас узнаем, и, решительно оттолкнув плечом второго «сэндвича», я вошел в прохладное помещение. За широкой конторкой сидел пожилой клерк с испитым лицом, несмотря на жару, в костюме и галстуке. Увидев меня, он спрыгнул со своего высокого сидения, и лицо его расплылось в улыбке, словно увидел своего долгожданного друга.
— Вы к нам, сэр? — заговорил он по-английски. — Ищете работу? Прошу, прошу. Мы как раз нуждаемся в хороших американских моряках. Что вам угодно? Есть место на «Стелле». Может быть, пойдете на «Мехико» кочегаром? Или желаете в порту работать? Лебедчиком, грузчиком…
Это было просто сказочно. Работу предлагают! Еще не веря этому, вынимая свою мореходную книжку, спросил:
— Так много свободных мест? Это же удивительно!
— Пожалуйста! Вы матрос? Отлично. Тогда идемте на банановоз «Кристи». Хорошо заработаете. Понимаете, какой ужас! Вторую неделю «Кристи» простаивает. Эти проклятые забастовщики, бездельники, что в порту, подбили на забастовку и моряков. Видите ли, им не нравятся порядки на причалах… Кругом стачка… Да куда же вы, синьор? Подождите!..
Спрятав свою мореходку в карман, не слушая больше болтовни клерка, я выскочил из конторы… Меня поджидали парни с плакатами.
— Что, гад, нанялся? Штрейкбрехер проклятый!
— Спокойно, друзья! Не орите. Я не изменник, хотя и янки, как вы говорите.
Лица парней расплылись в улыбке.
— Правильно! Вот это по-нашему! Солидарос! Солидарос, камрад! — завопили они, тряся мои руки.
Показавшийся в дверях клерк плюнул со злобы и захлопнул дверь в свою контору.
— Куда ты теперь?
— Не знаю. Ведь я только вчера прибыл. Возможно, наймусь на плантации
