Боялась и она, боялась и не могла сдерживаться. Ей в обязанность вменялось слушать голоса и новости, а потом рассказывать подчиненным – ведь ведущий инженер-технолог должен понимать толк не только в материаловедении, но и в политэкономии. Послушав новости, замолкала надолго – или вовсе уходила к себе. Что-то писала иногда, наброски на будущее. Дневники о прошлом. Я даже этого не решился спросить. Мы так и жили, вместе и порознь, встречаясь в кухне, ходя в гости в комнаты, встречаясь и расставаясь, кружа, не находя точек соприкосновения. А ведь такой несложный расчет. Она производила его в мыслях не раз, я видел, чувствовал, я сам не мог не рассчитывать того же – потому и не уходил. И потому не решался добиваться большего, ожидая. Ласки и поцелуи нам в надежду.
В ночь на пятый день – почему-то дурные новости приходят ночью —сообщили новые рекомендации политбюро ЦК партии о патриотическом воспитании молодежи. Диктор трудно зачитывал текст, Лидия молчала, холодела, бледнела лицом. После впилась долгим поцелуем, обняла, боясь отпустить. Хотела что-то сказать, я видел, как расширились ее зрачки. Снова прижала. И тогда уже, совсем тихо, произнесла:
– Ты должен уйти, – руки не разжались, в глазах читался страх, нет не то, что я видел, когда встречался с ней, неведомо когда, в заводском буфете, не ту пустоту, что зрел в глазах ее отца в дни, когда навещал его – настоящий, подлинный ужас. Мне кажется, она впервые испугалась вот так разом за все, за себя, за меня, безоглядно, безнадежно. Я только крепче прижал ее, но через миг все кончилось. Объятия распались, Лидия отпрянула и медленно, через силу, поднялась. – Ты должен.
Должен. Возразить не посмел, долго собирался, она снова прижалась, снова отпрянула – страх не отпускал. И что такого прочитано – быть бдительным, не допускать провокаций, выявлять пособников – пустая трескотня, не имеющая силы закона. Или значительно превосходящая любой из принятых недавно? Или потому, что среди подписантов не прозвучало имени вождя?
Я хотел ехать в миссию, но представил себе лицо руководителя, жены, техника… автобус повез меня по Загородному шоссе. Уже в темноте постучал в открытую дверь. Вышла Рада.
– Хорошо, что вы вернулись, – тихо произнесла она, – У нас новости. Март ушел, – замолчала на полуслове, пропуская внутрь.
В комнате встречал только Гор. Я привычно спросил о старике, оба покачали головами; Рада, не в силах выдерживать установившееся молчание, захлопотала на кухоньке. Еще не понимая, спросил, куда направился Март. И по враз сжавшимся плечам, как от удара, догадался.
– Как же он так…
– Отравился в психушке, – отрывисто произнес Гор. – Откачать не успели. Да и не смогли бы, он все предусмотрел. Ничего не хотел слушать, ничего. Потом вот… вчерашней ночью случилось, – он поднял глаза и снова опустил. Обнял голову руками, стал укачивать, будто пытаясь успокоить. – Все равно надо работать… надо, – послышалось от него. – Надо продолжать. Ушел он, ушел, теперь все иначе…
Подробности стали известны наутро, когда пришел со смены Тит. Усталый, каким я раньше его не видел, он завалился на диван, не сняв тяжелые ботинки, и зачастил, пытаясь выговориться.
За четыре дня, что меня не было, многое переменилось. Два дня Март и Гор спорили, как вести себя с голосами, какую тактику выбрать, наконец, Гор поставил вопрос на голосование. И тут выяснилось, что никто, даже Рада, даже Нил, не поддержали старшего. Армия разом оказалась без вожака. Гор праздновал победу, он потребовал немедленно, пока не остыли чувства, провести переизбрание, естественно, победил, получив лишь один голос против – самого Марта. И тут же начал реформацию. Постановил начать подготовку к связи с Альянсом – во время празднования очередной свадьбы на прибрежном курорте, когда в небо выпускаются тысячи шариков, символизирующих долголетие уз, отправить свой, с посланием и маяком, начавшим работать через час на стандартной частоте вещания радио «Свобода». В прилагаемом письме ответить на вопросы ведущих. Потребовать прислать связника. Разумеется, зная о настроениях, царящих в обществе в отношении Альянса, никому и ничего не сообщать о возможных договоренностях. А затем работать по согласованию.
Март не выдержал, ушел к себе. Ночевал он в психушке, потом дежурил, потом… Когда смена кончилась, его нашли в ванной, принявшим лошадиную дозу снотворного и спирта внутривенно. Откачать не смогли. Он все рассчитал.
Рада, прежде находившаяся в подвале, услышав эти слова Тита, выбежала во двор. Долго стояла, глядя на сельву, подойти к ней никто не решился. Вышел я.
– Знаете, иногда я вправду считала его своим мужем. Иногда старшим братом. Он ведь меня привел, все объяснял, помогал во всем. Он нас всех собрал, когда… если б не он, нас бы не было. Пусть неумелый организатор, пусть не оратор, пусть. Главное, был хорошим человеком и верным другом. И еще… наверное, он любил меня. Или нас. Потому и ушел. Раз решили, раз он не мог перейти через себя. Ведь он же не капсулой воспользовался, не подставил никого. Меня даже полиция не вызывала, констатировали смерть – и все. Я как будто вдова. Нет, правда, – и чуть помолчав. – Он не хотел, чтоб мы останавливались, надо идти, ведь так?
Она спрашивала не у меня, не у себя, вопрос растворился в зарослях. Рада вздохнула всей грудью, повернулась ко мне – в глазах ни слезинки, сил нет – ткнулась в грудь, отпрянула и прошла в дом. Вечером стала готовить Тита к выезду, Гор не смог. Сидел, безучастно глядя на собирающих, покачивая головой – старик, переживший свои годы. Изредка что-то говорил сам себе, как я ни прислушивался, ничего не понял.
Когда Тит собрался, осиротевшая армия вышла его подбросить до ночного поезда к океану. Гор подошел, долго спрашивал: «ты все исполнишь? Хорошо знаешь, как делать? Не испугаешься?». Тит молчал, потом похлопал по плечу нового старшего и сел в кузов. Мы остались вдвоем – и еще пленник двумя метрами ниже.
Разговорить Гора не удалось. Когда сумерки стали невыносимы, лг пошел готовить ужин, возился долго. Гор, казалось, превратился в собственную тень. Вернулся, затеплил свечи, разложил приборы. Я спустился к старику.
– Вы пришли, рад, что выбрались, – снова невозможно похоже на гостиницу. – Как добрались, все в порядке? – я кивнул. – А вот эти… жаль мне их. Неплохие ребята, если вдуматься, их бы напор, да в мирное русло. Горы свернули б. Я поверить не мог, пока девушка не убедила. Мы с ней часто разговариваем. Она Лидию напомнила. Хрупкая, но гибкая, чтоб ни случилось, всегда распрямится. Таких держаться надо, обязательно. А вот ей за кого теперь? По радио что говорят, слушали?
Рассказал немного. Еще меньше про Лидию, про жизнь в комнатах, про встречи и разлуки. Генерал и так все понял. Я не договорил, старик вздохнул с некоторым облегчением.
– Значит, девочка моя все правильно поняла. Теперь можно мне и готовиться спокойно.
– Вас освободят, – ответил я, понимая, что он взялся за старое. Генерал улыбнулся.
– Хорошо с вами. Как-то на душе теплее. Эти ребята, они неплохие, но не поговорить…. Понимаете, накрутили себя революцией, про нее даже поговорить боятся. Так забили себе голову, что теперь, вдруг трещина какая, все – крах. Нет, не сразу, червоточина долго растет, змеится. А потом бац – а внутри одна гниль. Вот этого и боятся. – И глухо. – По себе знаю. Всю жизнь по лезвию шел, чтобы ни головы не повернуть. Не думать, не сомневаться. В пекло лез, других вел. Не думать. Лидию вот…. А иначе как? Ну как иначе здесь? – он развел руками, охватывая весь мир. – Кругом одни бастионы. Одного сожрут, а если быть с кем-то – так только солдатом, солдату думать устав не позволяет. И еще старых солдат не бывает. Они либо сидят за печкой, либо головой дырявые. Нельзя всю жизнь воевать. Нет, можно, конечно, но… – он выдавил смешок. – Простите, вы так редко заходите, я стал по вам сильно соскучиваться.
Я забрал тарелки и поднялся. Гор немного ожил, разложив еду, поджидал меня, мешая вилкой салат, то разделяя его на части, то вновь перемешивая.
– Стал похож на генерала, правда? Отстрелял свое… сейчас сижу, позорюсь. Крусада так и пала, говорят…
Я попросил рассказать. Гор поднял голову. Крусада – одна из провинций, далеко на юге, неспокойный горный край. В годину революции первой подняла знамя восстания, и долго сопротивлялась, даже когда остальной остров снова свалился к ногам империи. Я переспросил —оказалось, революций здесь много случалось за последние сто лет. Две неудачные, тогда империя была сильна, крепка, и, несмотря на проигрыш в войне, быстро разобралась с мятежом. Крусаду расселили, вывозили эшелонами, а на место вывезенных крестьян завозили рабочих. Укрывашихся в горах старательно резали. Потом всеобщее восстание под руководством вождя, возвращение переселенцев. И тут Крусада потребовала независимости. Ей предоставили широчайшую автономию, вплоть до ведения внешней политики. Она в ответ сблизилась с Северным альянсом, стала развиваться, богатеть. Гор пытался говорить нейтрально, но голос дрожал. Я спросил о родичах в провинции, нет, никого, просто обидно, что так вышло, был шанс решить все мирно. Не получилось.
