Остаток дороги актеры провели не общаясь, только рычал мотор, покашливал водитель и жужжали несущиеся навстречу и обгоняющие их машины. Саша наблюдал за мелькающими почти в полной темноте домами и домишками, и придорожная картина вселяла в него тоску. Изредка он поглядывал на самоуверенную улыбку Сергея, обращенную, казалось, к невидимым и неизменно восхищенным зрителям.
Александр понимал: Сергей не без оснований считает, что все свои экзамены он давно сдал. А значит, на даче режиссера экзаменовать будут его, Сашу. От этих мыслей ему становилось все печальнее.
Приехали актеры в полной темноте. Сильвестр, услышав стук закрываемых дверей такси, быстрым шагом подошел к машине. Не здороваясь, сунул шоферу тысячную купюру, задумался на секунду, дал еще сотню и, приложив палец к губам, зашептал Сергею и Александру:
– Тс-c! Все спят! Репетировать будем в погребе!
В темноте было не разглядеть, сколько этажей насчитывает дом Сильвестра. «Что-то около трех-четырех», – решил Саша. Он переступал с ноги на ногу, с удовольствием слушая, как в тишине поскрипывает под ботинками невидимый снег. Снегоскрипенье немного отвлекло его от мучительных раздумий и предчувствий.
Режиссер закрыл ворота. Жестом он позвал за собой артистов и жестом дал понять, чтобы они ступали осторожно и тихо.
Сергей и Александр, держась за влажные стены, стали спускаться по большим, выступающим из земли ступеням. «Я сам этот погребок спроектировал», – подмигнул артистам Сильвестр. Почему-то от этих слов Саше стало страшно.
В погребе было прохладно, но теплее, чем на улице. Саша страстно хотел горячего чаю или – даже сильнее – вина, которое лежало на специальных полочках, – только протяни руку. Но, конечно, попросить не решился. Кроме поблескивающих донышками бутылок, на полках – отдельных – располагалось вяленое мясо. Свет был неярким, лампочка в сорок ватт светила из последних, угасающих сил.
– Ну, – голос режиссера обрел твердость и набрал обычную громкость, – вот теперь – приветствую!
Он тепло обнял Сергея: «Доброй ночи! Доброй творческой ночи!» Подал руку Александру: «Дорогая моя, выглядишь на все тринадцать!» – «Вы знаете, – парировал Саша, – даже в тринадцать лет девушке может быть неприятно, когда упоминают ее возраст». – «Он держит удар! – радостно сообщил Сильвестр ведущему актеру. – И кто же первым спросит, почему я позвал вас в столь поздний час? Или, если следовать ритму шекспировского стиха, – в час столь поздний?»
Александр и Сергей молчали.
– У меня в семье случилась трагедия, – режиссер вгляделся в лица артистов. – Вот Сергей молодец, он мгновенно отреагировал: его лицо выразило соболезнование сразу после моих слов. А почему ты, Саша, медлишь с реакцией? Ты сначала задумался, а потом протранслировал любопытство к моему несчастью! А вместе с любопытством – я надеюсь, что ошибаюсь! – недоверие!
– Я? почему… Я тоже соболезную, – ответил Саша, тут же пожалел, что сказал такую нелепость, закусил губу, скорчил недовольную гримасу и покраснел. Вся эта пантомима длилась не более пяти секунд.
Сильвестр, указывая пальцем на пунцового Александра, захохотал. Внезапно помрачнел. И прояснил масштаб и смысл произошедшей трагедии:
– Настоящая, а не та, которые Шекспир придумывал, а Иосиф сейчас переделывает для современных ушей.
Сергей усмехнулся, Александр отозвался смешливым эхом.
– Кстати, Иосиф пока пишет что-то несусветное. Его текст использовать в данный момент мы никак не можем, при всем уважении к его полуодаренному перу… Ну, к делу. Вот, взгляните, – режиссер достал из кармана черных брюк сложенный вдвое листок бумаги и развернул его. – Вот что я нашел у моей дочери в сумочке. Что ты так смотришь, Саша? Конечно, я роюсь в сумочках близких людей. А ты нет? Зря! Знание о жене или о дочери, которое добывается годами, порой можно достичь одним лишь раскрытием их сумочек. Волшебный жест, волшебный! Так вот, – Сильвестр замахал своей находкой, – это стихи, между прочим. Она написала их своему молодому человеку, между прочим. А ей, между прочим, пятнадцать. Она, конечно, старше твоей героини, Александр, но все же…
Режиссер протянул бумажку Сергею, и тот, изумленно приподнимая брови, прочел вслух:
– «Твой член неплох, но жаль, что ты с ним рядом…»
Режиссер вырвал из рук Сергея листок. С неприязнью в него вчитался. Потом прервал чтение и взглянул на листок с брезгливостью, которую Александр назвал про себя «титанической».
– Дальше там совсем кошмар. Такое письмо современной Татьяны Лариной. Она пишет не возлюбленному, а… даже не знаю, как его обозначить… партнеру, что ли, или сексуальному объекту… Она в шоке от его характера, но в восторге от пениса. Предлагает ему на выходные отдавать ей пенис напрокат… Каково? Напрокат!
И с тихой яростью он прочел:
– «Прошу немного я: суббота, воскресенье и ночь, всего лишь ночь на понедельник. Ты не откажешь мне, ведь пенис твой – бездельник…» Что вспомнил я, читая эти, с позволения сказать, строки? – спросил Сильвестр как бы у самого себя. – Конечно, слова Ромео, твои слова, Сергей. – Режиссер сделал паузу, возвел глаза к потолку и, словно увидев там шекспировские строки, медленно, нараспев, проговорил: «Две самых ярких звездочки, спеша по делу с неба отлучиться, просят ее глаза покамест посверкать»…
Сильвестр продекламировал шекспировский текст, и Александр, прислушиваясь к мелодии необычайной красоты, так легко созданной режиссером, понял уже окончательно, что готов простить этому человеку все – что было и что еще будет.
– Ау-у! – режиссер вывел Александра из печально-восхищенной задумчивости. – Саша, ты понимаешь, к чему я веду?
– Нет, – ответил тот честно, и это понравилось режиссеру.
– В обоих стихах – моей дочери и Шекспира – мы имеем дело, так сказать, с путешествием органов. Но слова моей дочери, если их прочесть со сцены, найдут отклик в зале. А вот слова Шекспира? Задайте себе этот вопрос и ответьте на него, забыв о том, что вы культурные люди. Произведут ли впечатление слова Шекспира? Настоящее впечатление, а не эффект культурного, б…ь, события? Вчитываясь в творение дочери, я подумал, а есть ли у нас вообще шанс поставить Шекспира? Не отказаться ли нам, пока не поздно?
Нависла тишина. Артисты стремительно теряли роли. Сергей начал спасать свою утопающую роль первым:
– Сильвестр Андреевич, разве Шекспир не прекрасный союзник в войне с пошлостью?
В ответ на это режиссер выстрелил совершенно невероятной фразой:
– А может, друзья, вы сыграете первую встречу Ромео и Джульетты голыми?
«Это вам такое решение стих дочери навеял?» – язвительно спросил Александр режиссера. Разумеется, не вслух, а про себя. Он метнул взгляд на Сергея, увидел, как задумчиво его чело, и тут же, как хамелеон, стал впитывать флюиды его задумчивости. Уже через пятнадцать секунд перед режиссером стояли два артиста, меланхолически погруженные в парадоксальную привлекательность его предложения.
– А что? Можно попробовать, – нарушил тишину Сергей. – Но, простите, что я сразу об этом говорю, публика впервые увидит меня в таком виде, а потому гонорар…
Сергей упомянул о гонораре исключительно из гонора. Для него самым важным было играть. Но для поддержания статуса напомнил, что он – создание высокооплачиваемое. А уж в голом виде и вовсе может рассчитывать на сверхдоходы. Режиссер его желание признал законным.
– Безусловно, Сережа, безусловно!
– Быть может, возникнет художественный контраст: возвышенный шекспировский стих и наша прозаическая обнаженность? – собрался с духом и вставил что-то искусствоведческое Александр.
– И к тому же эта обнаженность намекнет на обнаженность душ Ромео и Джульетты в момент первой встречи. – Сергей решил, что последнее слово должно все-таки остаться за ним.
Сильвестр захохотал.
– Голубчики! Вот настоящие артисты! Расцеловал бы вас, да в контексте всего сказанного мой порыв можно неправильно истолковать. Ну что, разденетесь на сцене?
Александр и Сергей кивнули. С того момента, как они синхронно подпрыгивали в машине, им легко давалась одновременность действий. Режиссер задумался.
– Ни в коем случае мы этого делать не будем! – отрезал он. И в одно мгновение, столь же синхронно, Саша с Сергеем почувствовали себя круглыми – круглее нельзя – дураками. Сергей быстро оправился от этого чувства и забыл о нем, Саша же пережил его глубоко и забыть уже не мог.
Режиссер решительным шагом прошелся вдоль бутылочных полок:
– Сыграть Ромео и Джульетту голыми – значит уступить современному вкусу. Ваше молчание задает вопрос: а нет ли уступки уже в том, что мы Джульетту сделали мужчиной? Но разве вы не чувствуете, как само время требует этого? Неужели только голубой цвет вам здесь мерещится? Только идиот увидит в этом потакание современным гей-течениям, которые я, кстати, ненавижу всем своим гомофобским сердцем. – Сильвестр показал на свое сердце указательным пальцем левой руки, как бы обозначая территорию, где сосредоточена его гомофобия: – Все гораздо глубже! Мы покажем, какие метаморфозы происходят с полом – мужским и женским. В первую очередь с мужским. Почему современные мужчины беззаветно влюбляются в роли статистов? Я не о театре говорю, а о жизни. Откуда такая страсть к подчинению? И все наши бунты – в пределах дозволенного? Примем двести грамм, и мы короли, а протрезвеем – снова прислуга? Ведь об этом ты так много думаешь, да, Александр? И так часто с этим сталкиваешься – и во внешнем мире, и во внутреннем. Да? Потому я тебя и выбрал… Представьте орду ваших знакомых мужчин и подумайте, можно их назвать «сильный пол»? Вон как быстро вы согласились голыми по сцене скакать… Разве мужчины бы так поступили?
