Сергей с достоинством уставился в пол. Александр стал смотреть в ту же точку с достоинством, как ему казалось, не меньшим. Сильвестр полюбовался на эту исполненную благородства парочку и приказал:
– Попробуем роли прямо сейчас. Я должен понять, куда направить полет.
И здесь, в подвале, в молчаливом присутствии вяленого мяса и винных бутылок, состоялась первая встреча Ромео и Джульетты.
Ночью, покрывшись пятнами от волнения, Александр описал в дневнике все, что почувствовал во время репетиции: «Сергей преобразился. Я смотрел в его глаза и видел чудо зарождения любви. Ко мне. Через его восторг я сам стал преображаться: я становился той девочкой, к которой он сейчас испытывает всепобеждающее чувство. Это чувство уничтожало прошлое, не оставляло права на выбор будущего. Сергей взял меня за руку. Его голос был чист и упрям:
Я ваших рук рукой коснулся грубой.Чтоб смыть кощунство, я даю обет:К угоднице спаломничают губыИ зацелуют святотатства след.
И я зашептал, чувствуя, что позволю этому Ромео не только поцелуй:
Святой отец, пожатье рук законно.Пожатье рук – естественный привет.Паломники святыням бьют поклоны.Прикладываться надобности нет.
Я отстранил его, но постарался вложить в этот жест всю возможную противоречивость: уйти, чтобы остаться, отдалиться, чтобы стать ближе. Испытанные мной чувства… Разве я могу кому-нибудь о них рассказать?»
Сильвестр Андреев был недоволен игрой – сцена шла к финалу, а его усы печально опускались.
– Качественно. Но без полета. Нет какой-то неправильности, огреха… Пока, как говорил один зануда, «не верю!». Вы всего лишь сочувствуете ролям, а не чувствуете их. Я знаю, что поможет вам превратить сочувствие в чувство. Не бойтесь! Совокупляться не заставлю. А вот брак вам заключить придется. Ну, что вы так лица вытянули? Уверяю вас, после этой церемонии ваши роли пойдут великолепно! Я все продумал, смотрите…
И тут Саша и Сергей поняли, зачем приехали на дачу к режиссеру в столь поздний час.
В течение следующих двадцати минут говорил только Сильвестр. Венчание будет тайным. Пройдет в католической церкви. Он уже обо всем договорился. Пресса исключается, само собой. Только родные и близкие, которых мы должны, во избежание инфарктов, предупредить о сугубо театральном характере церемонии.
«Пройдя через ритуал венчания, через наши поздравления и тосты, вы преобразитесь и будете готовы играть по-настоящему. Ваша эмоциональная жизнь получит грандиозную встряску! Включатся механизмы, которые сейчас дремлют. Вы поверите в то, что близость и любовь меж вами возможна и необходима, освящена законом, Богом и людьми. А поскольку, с другой стороны, я надеюсь, такое для вас недопустимо, это противоречие создаст художественное напряжение огромной силы! Зрители будут ощущать его, даже когда вы будете бессловесны и бездвижны».
– Ты, Саша, должен дать роли возможность впиться в тебя. Тогда ты почувствуешь, как в тебе вырастает другое сознание, появляется иная душа. И тебе придется отдавать ей все больше, все больше пространства. И если паразит, заселенный в тебя мною и Шекспиром, не принесет тебе невиданного наслаждения, тогда считайте, что я потерпел фиаско как режиссер. А такого за почти сорок лет моей театральной жизни не было! Но если выяснится, что я ошибся, что эта роль не изменила тебя, не стала источником наслаждения, о котором ты раньше даже не догадывался, – тогда я отдам тебе все вино, которое ты здесь видишь. А здесь, Саша, хорошее вино. Чтобы его купить, тебе нужно, – режиссер на несколько секунд задумался, – около восьми лет трудиться в моем театре, если я правильно помню твою ставку. И это вместе с отпускными и премиями!
Сергей не удержался и посмотрел на Александра с легким презрением, которое то ли не смог, то ли не захотел скрыть. Саша запомнил этот взгляд: «Так ты, друг дорогой, за гроши здесь работаешь? Да мне за эпизодик в фильме семнадцать твоих месячных окладов платят». Оскорбление последовало сразу же за теми «волшебными чувствами», которые Александр только что испытал. А потому взгляд Сергея ранил его особенно глубоко. Он воспринял этот взгляд почти как предательство. Режиссер же тем временем продолжал насаждать свои идеи:
– Я обращаюсь только к вам, Саша, потому что Сергей великолепно знает, о каком наслаждении я говорю. Его мне убеждать не надо. А вас?
– И меня не надо. Уже…
– Брависсимо! – закричал режиссер и добавил почему-то: – Бель канто! – Мы вас так опоэтизируем, что даже такие гомофобы, как я, увидев вас на сцене, воскликнут: «Вот это Любовь! Ради нее стоит жить, ради нее стоит умереть!»
Сергей прекрасно видел, как шел процесс охмурения: сначала режиссер сделал его, молчащего, безоговорочным союзником своей идеи, потом на этом основании убедил Сашу. И тут же начал восхищаться их творческим альянсом, словно уже все трое думают и чувствуют в унисон.
…Александр и Сергей ехали в Москву в полном молчании, иногда, при резких поворотах, касаясь друг друга плечами. С ужасом и восторгом Саша ощущал все возрастающую нежность к Сергею. Преображенский ничего подобного не чувствовал: он был высококлассным актером. Он подумывал: а не уйти ли ему из театра, который возглавляет пусть гениальный, но самодур? Но знал, что не сделает этого: актерский инстинкт был против. Сергей чувствовал: через тернии он снова проберется к звездам. И еще прочнее утвердится в статусе звезды.
Александр приехал домой, схватил дневник и стал лихорадочно описывать свои чувства. Паразит, заселенный в него Шекспиром, вступал в свои права.
На следующее утро, подавленный сомнениями насчет венчания и чувствами к Преображенскому, которым он боялся дать имя, он позвонил Сергею:
– Сережа, я ничего не понимаю: разве так работают над ролью?
Преображенский отметил, что коллега впервые назвал его Сережей, а не Сергеем.
– Это его способ работы над тобой, Саша, – отвечала трубка. – Ну и надо мной заодно. Помнишь, что он сделал с Ганелем? И как наш карлик играет в последние недели? Он играет превосходно.
– Но Ганель сам не свой.
– Так этого Сильвестр и добивался. Ганель, и все вы… все мы должны быть сами не свои. Он стремится, чтобы для тебя, для Ганеля, для всех нас, вообще не осталось территории, не оккупированной театром, – это выражение Сергей тоже услышал от бывшего директора.
– Получается, мы неслучайно пили за то, чтобы театр знал свое место?
– Я и не помню, что мы за это пили. Странный тост для тех, кто работает с Сильвестром. Саша, извини, мне надо хоть немного поиграть с дочерью – жена начинает волноваться… Скорее, даже злиться. Пока, Саша, пока, мы это еще сто раз обсудим.
Александр нажал на телефоне кнопку сброса звонка. Приглядевшись к кнопке, он увидел, что на ней написано мелкими буквами: stop talking. Это его почему-то развеселило: он тихо засмеялся. Но расстаться с трубкой не мог. Он вспомнил слова Сергея во время их застолья: «Когда я учу роль, у меня тело начинает волноваться». Он несколько раз повторил эту фразу про себя, и только после этого положил трубку.
Три ночных вопля
Зал был полон народа. Репортеры, актрисы, актеры – все это кричало, жужжало, приветственно целовалось, пожимало руки, похлопывало по плечам и крыльям. Сильвестр Андреев был одет во все красное, и казалось, в его глазах мерцает огонь. Он поднял ладонь вверх, и вмиг утихли крики, застыли поцелуи. Два артиста замерли в вечном рукопожатии. Над режиссером просвистела муха, и он убил ее взгля-дом – труп насекомого упал к ногам господина Ганеля.
– Думали ли вы об относительности времени, мои маленькие друзья? – начал режиссер, покручивая стрелки на часах. – Вот у нас в этом месяце двадцать две репетиции. Но это очень недушевно звучит. Предлагаю измерять время, оставшееся в нашем распоряжении до премьеры, бесконечно малой частицей, к счастью, тоже имеющейся в нашем распоряжении. То есть господином Ганелем. С этого дня одна репетиция равняется одному Ганелю.
Карлик смотрел на поверженную муху, видел, как беспомощно она двигает лапками. Умирающий мозг все еще посылал сигналы поверженному тельцу.
– Итак, если взять за единицу измерения всеми нами уважаемого господина Ганеля и приравнять его к одной репетиции, то мы получим пять ганелей в неделю. Такова интенсивность нашего творческого процесса, измеряемого в ганелях. Если я доволен репетицией, мы назовем ее мегаганель, то есть великан Ганель.
Режиссер не смотрел на маленького господина, и тот занимался делом, ставшим в последние недели для него привычным: пытался подавить остатки собственного достоинства.
– Но двадцать два ганеля в месяц – это адски мало. Гомерически мало. Нам нужно довести репетиционное время до тридцати ганелей в месяц, среди которых должно быть хотя бы шесть мегаганелей. Кто за?
