Глубокий вздох сочувствия вырвался из актерской груди. Сергей перевел взгляд на собаку, которая разрывала снег мордой и лапами – искала еду под соседним фонарем.
Преображенский подумал: «Если я когда-то стану играть собаку (жадный до ролей Преображенский почувствовал, как ему не хватало роли собаки), то нужно будет сконцентрировать энергию в верхней части тела. Наверное, прямо в голове? Потому что защищаться и нападать, подавать сигналы любви и ненависти собака может только ею».
Сергей шагал по комнате, обдумывая, как бы он играл собаку: «Она головой производит все жизненно важные действия: излечивает раны, наносит раны, добывает пищу, предупреждает, что она зла и собирается напасть, что она рада и намерена любить… Можно ли играть собаку, стоя вертикально? Нет. Вертикально – ни в коем случае. С какой же стати в Детском театре актеры играют собак, всех этих Тузиков и Жучек, стоя на ногах? Надо спросить у Ганеля: неужели ни один не потребовал играть на четвереньках? Получается, что они заставляли своих собак всю жизнь ходить на задних лапах? И какие у них могут быть после этого успехи?»
Сергей встал на четвереньки. Замер. Все оказалось совсем не так, как он думал. Никаких перемещений всего на свете в верхнюю часть тела не требовалось. Это оказалось полнейшим теоретическим бредом. Сколько раз он себе говорил, что не надо думать, а надо сразу пробовать, пробовать, пробовать!
Едва он встал на четвереньки, как начал быстро-быстро раскапывать руками-лапами пищу. Головой – только слегка помогал. И вдруг почувствовал холод снега и голод желудка. Почувствовал, как нещадно морозит ветер правый бок. И ощутил огромную, как этот пустой двор, как этот мир, тоску. Настоящую собачью тоску. И собачье одиночество.
Он почувствовал, как поднимается глухая ненависть к снегу, что скрывает еду, к ветру, что морозит бока, к домам, в которых люди копят и не отдают тепло. Еще была надежда, что хоть сегодня вечером этот человек, который зачем-то перекладывает снег с места на место, заберет его к себе на ночь, хоть на одну ночь. Из глубин его существа стало высвобождаться протяжное скуление. Нарастало. Превращалось в вой.
Долгий, полный тоски вой одного из лучших актеров российского театра совпал с завыванием собаки: за минуту до этого она трусливо подкралась к дворнику в надежде, что он заметит ее и, быть может, даст какой-то еды. Но дворник не одобрил собачий порыв и лениво, но не шутя, замахнулся на нее лопатой. И она, подвывая от обиды и страха, отбежала к соседнему фонарю.
Сергей был счастлив: его вой не только совпал во времени с воем собаки. Даже некоторые ноты у них звучали одинаково! Он поднялся с четверенек, опасаясь, что жена, услышав вой, зайдет в комнату.
Жена боготворила его, но внезапные перевоплощения не любила. Называла их «превращениями». Но она понимала, что самым страшным наказанием для мужа был бы запрет на «превращения». Оставаться всего лишь самим собой? Если бы такое насилие над его природой стало возможным, он бы умер. А в свидетельстве о смерти написали бы: «Отравлен несыгранными ролями».
Конечно, ее как женщину беспокоило это неистовое требование перемен и ежеминутная потребность во лжи. Но всероссийское преклонение перед ее мужем компенсировало его выдающиеся недостатки.
Сергей нередко замечал напряженность во взгляде жены и старался оградить ее от ненужных впечатлений. А потому сейчас он вскочил с четверенек и сел за письменный стол.
Изгнав из своего ума и тела собачьи повадки и собачью тоску и дождавшись, пока сердцебиение утихнет, Сергей снова подошел к окну.
Двум героям его домашнего спектакля стало совсем худо. С неба огромными хлопьями повалил снег. Дворник, как показалось Сергею, со злобой смотрел по сторонам: его работу уничтожала белая красота. Собака, ничего не раскопав, взвыла скорбно, безнадежно. Сергей по ее интонации понял: она разуверилась, что дворник когда-нибудь пригласит ее в свой рай, в свою лачугу.
Собака метнулась во тьму и исчезла.
А узбек стоял, осыпаемый снегом. Лопата в его руках постепенно становилась похожа на посох, а он – на темнокожего южного Деда Мороза.
Дома в ванной забываться будешь
Репетиции шли, венчание приближалось.
С господином Ганелем у Александра установились ровные приятельские отношения. Они больше не устраивали совместных застолий, но всегда интересовались делами друг друга. А вот с Сергеем отношения непоправимо портились.
Когда Преображенский останавливал на нем взгляд, Саша чувствовал волнение, подобное тому, какое испытывал в первые встречи с Наташей.
Саше нравилось, как Сергей проводит рукой по волнистым волосам, как трогательно нервничает, когда забывает слова, как прячет за показным демократизмом в общении свою искреннюю убежденность в том, что нет на земле актера лучше него.
Наблюдая, как Александр наполняется нежностью в присутствии партнера, Сильвестр испытывал сложные чувства. Роли это пока не вредило. И потому режиссер запретил себе отпускать остроты на этот счет.
Вопрос «Что в наше время происходит с мужчинами?», который для себя (и попутно – для зрителя) разрешал режиссер, стал еще более актуальным из-за метаморфоз, происходящих с Сашей. Однажды Сильвестр сказал Иосифу: «Знаешь, похоже, ты был прав насчет Саши. Очень любопытный организм. Он какие-то тревожные сигналы со сцены посылает. Кажется, мужское исчезает совсем, а на его месте возникает какая-то страшная бесполость, что ли? Не знаю, как сказать точнее. Но в некоторых моментах он меня завораживает».
Если бы Александр это услышал, он бы летал по театру, он бы кричал «браво!» самому себе с утра и до вечера. А если бы он узнал продолжение речи Сильвестра, то наверняка остановил бы свой полет: «Но, Иосиф, в этом и проблема! Его чувства и поведение на сцене имеют к искусству все меньше отношения».
Сильвестр с тревожным вниманием следил за Александром, который все грациознее исполнял Джульетту. На одной из репетиций он заметил, что голос Саши становится все выше, подбирается к женским тонам.
– Саша, прекрати! Это пóшло! Говори своим голосом, не пищи!
– Я непроизвольно, – прошептал Саша.
– А ты следи за собой. На сцене надо контролировать себя. Дома в ванной забываться будешь.
После этой выволочки Сильвестр сделал перерыв раньше намеченного срока, намеренно, чтобы не смазать впечатление от публичного унижения Александра.
Грустный и растерянный, спустился Александр в буфет. Актеры сидели кто парами, кто по трое, Преображенский же сидел один за столиком. Повторял роль. Александр набрался смелости, подсел к нему и зачем-то поздоровался. Сергей ответил сухим кивком головы – для него, всегда приветливого, намеренно лучезарного, это было выражением неприязни. Александр это и заметил, и почувствовал, но не мог оторвать взгляд от красивых рук Преображенского. Сергей пил кофе (бледная рука поднимала чашку, подносила к губам, опускала чашку) и читал роль (длинные пальцы еле заметно шевелились на листе бумаги). Александр закрыл глаза, и вдруг ему почудилось, что он видит, как над бескрайней гладью воды собирается дождь. Александру вдруг стало легко и просторно, он видел, как первые капли падают в воду, исчезают в ней, на смену им летят другие, исчезают, летят другие, исчезают, летят… Он знал, что стоит ему открыть глаза, он увидит Сергея, его руки, в которых чашка и роль.
Преображенский заметил, что Саша мечтательно сомкнул ресницы, и понял, как комично-неприлично выглядят они сейчас со стороны. Он встал из-за стола и, пройдя мимо ехидно улыбавшихся коллег, вышел из буфета. Когда Александр открыл глаза, то увидел пустой стол, на нем – чашку с черной водой, испускающую белый пар.
Вскоре Саша настолько погрузился в свои переживания, что перестал на репетициях заботиться о театральном выражении эмоций. Его «купание в своих чувствах» прервал крик режиссера: «Думаешь, если ты где-то в уголке сцены будешь стоять и нежно любить, мы тебе поверим? Показывай чувства! Действуй, как влюбленный! Действуй, а не люби! Это никому не интересно».
Скандал назревал, скандал копился и прорвался во время репетиции сцены на балконе. Костюмы еще не были готовы. «И слава богу! – думал Сергей. – Не хватало только, чтоб этот малахольный объяснялся мне в любви в женском платье!» Александр вышел на авансцену и в свете одинокого луча простонал: «О горе мне!» Сергей, мобилизуя весь свой талант и профессионализм, призвав на помощь стремительно покидающее его самообладание, произнес:
Проговорила что-то. Светлый ангел,Во мраке над моею головойТы реешь, как крылатый вестник небаВверху, на недоступной высоте,Над изумленною толпой народа,Которая следит за ним с земли.
Толпа следила не с земли, а из зрительного зала. Актеры специально собрались полюбоваться на эту сцену.
Саша повернулся к Сергею лицом. Чем более томно смотрел он на Сергея, тем больше тихих, но злобных острот летело из зала на сцену. Даже присутствие Сильвестра не останавливало актеров – ведь они были в толпе, найти виновника невозможно, а наказывать всю труппу режиссер не станет.
