— Он больше не любит даже своих детей!— думала Сусанна.
— Какая гнусная несправедливость! какая жестокость!— говорил Мишель своему другу Монде, разсказывая ему о последних событиях его домашней жизни.— Я не злой человек, я ничего дурного не сделал, я решился на такую жертву, на которую не многие решаются, и я несчастен и все, кого я люблю, несчастны по моей вине. A живи я, как большанство людей, имей я любовницу, будь я порочным, но обладающим известною дозою лицемерия, никто бы не страдал из-за меня, и сам я был бы спокоен, счастлив, можно было бы завидовать моему положению!..
— Ты прав,— отвечал Монде,— это несправедливо, это гнусно, но это так. Ты принадлежишь в породе людей, стоящих выше средняго уровня человечества: поэтому ты и страдаешь. На твоем месте другие поступили бы хуже, а вышло бы лучше для них. Судьба пощадила бы их ради их ничтожества. Твои страдания, являются мерою твоих достоинств, это отчасти может тебя утешить… Когда бросят горсть зерен в клетку с воробьями, воробьи бросаются клевать, когда еще на них сыплются зерна. Когда же бросят в клетку где сидит певчая птица, например соловей, он поспешно отлетит, и начнет клевать только спустя некоторое время…
— Но все-таки начнет.
— Потому что ему бросают лишь зерна и он все же лишь жалкая пичужка. Какую же борьбу выдерживает человек прежде чем кинуться на манящее его счастье! И лучше для него, если сквозь тысячи терзаний, воля его пройдет непоколебимой… и порою она все преодолевает!
Воля Тесье не отличалась очевидно таким качеством. Несмотря на убеждения Монде, он написал Бланке новое письмо: ответа не последовало, и он сделался еще нервнее и безпокойнее. Он желал теперь видеть ее и искал предлога, чтобы уехать из Аннеси. Случай не заставил себя долго ждать.
Он уже получил несколько приглашений на банкеты, которые ему хотели дать депутации и муниципальные советы различных городов. Наконец, получив приглашение из Лиона, он немедленно решил ехать: хотя соберет о ней справки… Он объявил, что отправляется в продолжительное политическое tournée. Когда Сусанна спросила о его маршруте и он назвал Лион, она подозрительно посмотрела на него:
— Почему же именно Лион?
Он резко ответил:
— Потому что это большой город.
A так как лицо ея сохраняло недовольное выражение, прибавил:
— Ты боишься, что я там встречу… одну особу, не правда-ли? Ты можешь быть спокойна: ее там нет больше…
— Почему ты это знаешь? — вскричала Сусанна.
Он смутился и нерешительно пробормотал:
— Я это узнал… через Монде… он получил об ней известия… раз, как-то…
Но видя, что она не верит, разсердился:
— Послушай, я не желаю и не могу отдавать тебе отчета в каждом моем шаге… Я не могу вести дело, если меня будут стеснять… Меня приглашают в Лион, и я должен ехать, я не могу не ехать… После всего, что я ради тебя сделал, кажется мне, ты могла бы перестать меня подозревать.
В Лионе, сейчас же, как только отделался от сердечной и восторженной встречи своих сторонников и партизанов, Тесье побежал к знакомым Бланки, с единственным намерением увидеть людей, которые могут что либо сообщить о ней.
Он был принят хозяйкой дома: простая и добрая молодая женщина ни мало не удивилась его приходу.
— Блакна вам ничего не писала с тех пор, как уехала? — спросила она только.
— Нет… Она знает, что мы не переписываемся и нам пишут только по делу,— объяснил Мишель.— Я думал, что еще застану ее здесь…
— Она провела с нами всего несколько недель и неожиданно нас покинула, чтобы сопровождать родителей в Кабур… Не знаю ужь почему: может быть она испугалась наступающих жаров…
Молодая женщина немного замялась, потом продолжала:
— Она была грустна, как будто у нее было какое-то горе… Но несмотря на нашу близость. она ни разу не открылась мне. Вы ее знаете: у ней такая впечатлительная, тонкая натура; что-то у ней есть на сердце, какое-то горе..
— Вы помните, в прошлом году, эта свадьба не состоялась…
— Во всяком случае она хранит свою тайну. Ничто ее не развлекает. Все что она делает, она точно принуждает себя делать из вежливости, сама же ни мало не интересуется… И знаете, что всего больше меня поразило?.. До сих пор она была так равнодушна в религии, не ходила в церковь… теперь же она была на исповеди…
— На исповеди? — переспросил удивленный Мишел,
— Да,— отвечала его собеседница, совершенно спокойным голосом и не замечая его волнения.— Я знаю даже, что она обратилась в аббату Гондалю… Один из наших лучших священнивов, ревностный, честный. Она была у него несколько раз и после каждаго разговора становилась все печальнее, все больше уходила в себя… Я питаю в ней большую дружбу и тревожилась, ужасно тревожилась, видя ее в таком состоянии…
Последовало короткое молчание, затем молодая женщина сказала:
— Она писала мне два или три раза из Кабура: письма ея проникнуты таким же унынием, в них звучить; ;та-же тоска, как и во всех ея словах.
Мишель не посмел попросить показать ему ея письма. После того, как он узнал все это, он почувствовал еще большее безпокойство. Еще не забыта та славная речь в Лионе, которой обозначился апогей ораторскаго таланта Мишеля Тесье, и которая была проникнута таким высоким пафосом, как ни одна из речей ораторов возрождения. С той задушевной теплотой, которая придавала такой авторитет его слову, Тесье набросал, широкими чертами, общую картину третьей республики, затем он изобразил ту борьбу, в которой потерпели поражение реакционеры 16 мая и торжество тех, кто назывался партиями якобинцев и партиями дела. Во всех областях, в литературе, в искусстве, в философии так же как и в политике, восторжествовал этот дух ограниченности, который принимает за истину наиболее внешния ея манифестации и отрицает все, что не может действовать прямо на чувства. Гений Франции зачах, сдавленный с одной стороны грубым материализмом науки, утилитаризмом общественнаго направления и животным натурализмом с обезкураживающим пессимизмом модных романов. Одно время великая страна казалась совершенно изнуренной, как истощенная почва, теряющая плодородие. Но вот повеяло новым духом. Откуда поднялся он? Из общественной совести, без сомнения, из самой дупга отечества, уснувшаго на время и теперь пробуждавшагося. Несколько благородных людей дали сигнал. Это были умы мало практические, ненадежные, которые стремились к идеалу более с добрыми намерениями, чем с верой, а тем менее обладали достаточной силой, чтобы бороться за него, они были как бы задержаны в их порыве известной косностью ума, дух их был слишком скуден, чтобы развить из себя самих ту силу, которую требовало их дело. Но при всей их слабости, они были полны благих намерений. Над ними глумились; они шли вперед, проповедуя веру, которой сами не имели, и указывая на деятельность, которая не опиралась на их характер, а необходимость которой лишь ясно представлялась их сознанию. Вся их проповедь была чисто головным увлечением. Странная вещь! Явление, доказывающее какия еще жизня, неистощомыя силы таятся в той почве, которая произвела Дюгесилинов, Жанн Д’Арк, Генрихов IV! Безсильныя слова вдруг проросли как мощное семя.
Народ их выслушал с глубочайшим вниманием. Эти слова взволновали его совесть, пробудили его вечную потребност в светлых надеждах, его нравственное чувство, его благородство. Тогда встало новое поволение, пламенное, отважное, столь же интеллигентное, настолько по крайней мере, чтобы понять уроки прошлаго. Новый дух оживил нацию. Рознь, которая образовалась между Францией крестовых походов и Францией революции, рушилась наконец в общем, объединившем всех, порыве вперед. Церковь, поняв, что ея высокая миссия выше борьбы партий, признала республику; республика, свергнув влияние нескольких, столь же узких, как и безбожных, умов, перестала отталкивать церковь. И две согласныя силы двинулись, как некогда прежде знаменитые епископы шли рядом с верующими королями. Нарушенныя традиции были наконец возстановлены, настоящее соглашено с прошедшим, дабы приготовить славу будущаго. Нще последнее усилие, последний напор плечем, и изъеденное червями здание якобинскаго материализма рухнет.
После этого историческаго введения оратор указал на то, что еще остается сделать: школьная реформа, где молодое поколение должно воспитываться равномерно как под светским, так и под духовным влиянием, реформа армии, которая, с тех пор, как соединила в своих казармах всех граждан, в том возрасте, когда образуется их характер, должна быть также школой, школой доблести и чести; реформа нравов, развращенных дурными примерами высшаго класса и распущенностью литературы; реформа социальная наконец, которая бы примирила пролетария и хозяина, рабочаго и буржуа, во имя справедливости.
Долгие апплодисменты сопровождали эту речь. Энтузиазм был общий. Дыхание идеала, казалось, прошло над слушателями, которые уже как бы видели осуществление своих прекрасных надежд, воодушевленные любовью к добру. — Да, вы человек, вы настоящий человек! — сказал Тесье журналист Пейро, пришедший в нему по делу “Порядка” и до того увлеченный общим воодушевлением, что даже на этот раз забывая обычныя возражения.
