Через пять или шесть дней Мишель получил письмо от Бланки:
“Я была с вами сурова, Мишель, в наше последнее свидание, и когда вы уехали, после холоднаго прощания, когда я представила себе ваше одиночество в вагоне поезда, увлекавшаго вас далеко от меня, я стала упрекать себя за свою суровость и проплакала всю ночь.
“Я говорила себе, что быть может вы подумали, что я вас разлюбила, а я ваша по прежнему, несмотря на разлуку, несмотря на разстояние, разделяющее нас! Но я желала сдержать слово. Все, что я могу себе позволить, эта написать вам, потому что я не могу вынести мысли, что вы сомневаетесь во мне или сердитесь на меня. У вас был такой несчастный вид, мой дорогой Мишель! И я хочу вас утешить, хочу сказать вам несколько слов, которыя смягчили бы ваше горе. Увы! я не нахожу их! Почему я не ребенок, каким была в ту пору, когда вы называли меня своей старшей дочерью! Теперь все изменилось: я не имею более права вас любить, я не могу придти в вам на помощь, когда вы больны. Вы были такой бледный, такой усталый, мой друг, о, как я вам необходима! Но нет, я не могу бежать в вам, я; ;не должна вас видеть.
“Если бы вы знали, чего только я не передумала за время нашей разлуки. Там, в Лионе, я чувствовала себя такой одинокой, такой одинокой; мне необходим был кто либо, кто бы меня утешал и руководил мною. Я молилась, наконец пошла исповедоваться и призналась во всем священнику… Я сказала все, исключая имени, хотя он очень допытывался… Он ничего мне не сказал такого, чего бы мне не повторяла совесть, с тех самых пор, как я вас полюбила. Он указал мне на мою вину, словно я сама ея не видела, слова его сделали меня еще несчастнее, потому что я почувствовала всю их безполезность и что любви моей к вам ничто не одолеет, что я буду всегда вас любить. Когда же я плакала и просила его сказать, что же мне делать, он предложил мне поступить в монастырь. Монастырь! Нет, нет. Я люблю жизн, я желаю быть около вас, несмотря на разделяющую нас бездну. Я ваша, и не отдам себя ни Богу, ни другому…
“Но когда я услыхала, что вы приехали в Аннеси, я оставила Лион, боясь быть слишком близко от вас. Как мне это было тяжело, как грустно в этой семье, которая для меня как чужая, и я в ней чужая. Моя мать сказала вам, что я здорова, что я развлекаюсь, что я весела: она это думает; она так мало меня знает, так мало мною интересуется!
“Не раз, Мишель, мне приходила мысль о смерти. Но не бойтесь! Я знаю, что вы не имеете права со мною умереть, а я не желаю вас оставить одного. Как бы я ни была далека от вас, но сознание, что я существую, должно же наполяять вас чувством близости во мне? Я убеждена, вы часто должны чувствовать, что я около вас. Мне же порою кажется, что вы близко, я вижу вас вдали. И наконец, знайте, что если вы будете ужь очень несчастны, вы всегда можете призвать меня. И я приду. У меня есть долг только относительно вас, котораго я люблю.
“Боже мой! как могла я это написать! Когда это письмо будет послано, я стану жалеть об этом, стану презирать себя. И все же я его посылаю. Если не пошлю, то не избавлюсь от мучительной мысли, что вы сомневаетесь в моей любви. И наконец вы так добры, что поймете меня.
“Прощай, мой милый, твоя, твоя навсегда! “Бланка”.
–—
Еще две, три речи, несколько обедов, визитов в различныя учреждения, заседание в одном из тех конгрессов, которые летом разнообразят досуги политических деятелей,— и Тесье вернулся в Аннеси, чтобы еще несколько дней провести в кругу своей семьи, прежде чем все они возвратятся в Париж. Некогда, когда он возвращался из своих утомительных летних поездок, еще полный волнением борьбы и успехов, Сусанна успокоивала его всеми ласками, которыя женщины находят для тех, кого любят. Но, на этот раз, она встретила его холодно, подозрительно, стараясь прочитать в его глазах, не затаилась ли в сердце его новая тайна. Мишель не без неприятнаго волнения перенес этот своеобразный эвзамен. Он сказал себе:
— Она догадывается.
Она подумала в свою очередь:
— Он что-то от меня скрывает. Он опять меня обманывает, всегда обманывает!
И они почувствовали себя еще более далекими друг другу.
Окружающая природа гармонировала с их чувствами: начинающая осень тронула багрянцем листья дикаго винограда, небеса затуманились, на полях колыхались одинокие, опадавшие, последние цветы; эта всеобщая печаль отражалась и в глазах Анни, и даже в смехе веселой Лауренции.
Хотя Мишель и рвался в Париж от этих печальных пейзажей, но и дома не мог сидеть; тайная сила гнала его из “фамильнаго гнезда”, как выражались газеты и он бродил по полям, почти всегда в сопровождении Монде.
— Ну, что, великий человек,— сказал тот по его возвращении,— надеюсь, что ты разсеялся?.. Много наговорил, а? Если ты сдержишь хотя четверть своих обещаний, Францию нельзя будет узнать!.. Ты всех распределил: крестьян, рабочих, хозяев, солдат… И в тому же говорил так искренно…
— Не знаю,— отвечал Мишель,— я думал о другом… Ты думаешь, что я ездил для того, чтобы посетить Лион, Амьен и Фурми? Ты ошибаешься: мне хотелось лишь побывать в Кабуре… Да, она в Кабуре, там я ее видел…
— Несчастный! Ты потерял силу воли!..
— Я не мог удержаться… я люблю ее более, чем когда либо… Нет; это так не может продолжаться, я не могу, не могу…
— Ну, конечно, ты ее увидел и опять все возобновилось.
Мишель сказал глухим голосом:
— Я знал, что так будет…
Они помолчали:
— Я тебе откровенно скажу, Мишель,— начал Монде.— Мне тебя жалко, но в тоже время я не могу не находить тебя несколько смешным… Если ты подумаешь немного, то согласишься… Как! человек твоих лет, твоего характера, положения, не находит в себе достаточно нравсгвенной силы, чтобы побороть юношеское чувство!.. Что за чорт! играя такую роль, ты не имеешь права быть 18-летним мальчишкой!..
Мишель улыбнулся:
— Моя роль! — сказал он,— какое мне дело до моей роли? Меня интересует моя жизнь, собственная жизнь моя… Ты меня находишь смешным? A знаешь ли как я сам смотрю на себя и на любовь мою? Я не знаю ничего прекраснее, благороднее, ничего более великаго, как эта любовь… Нет, если бы даже у меня и достало сил на это, я не отказался бы от нея… Я с какой-то словно радостью сжигаю свое сердце… и с гордостью, да, с гордостью. Я уважаю себя за то, что могу так любить! Я считаю высоким любить безумно, против разсудка, против долга, против здраваго смысла, несмотря ни на что и безнадежно!.. Я уважаю себя на то, что могу так любить среди нашего ледяного света, среди мужчин, которые ничего не знают кроме честолюбия и женщин, проеденных тщеславием… Я считаю, что эта любовь — лучшее, благороднейшее и безкорыстнейшее чувство и я сохраню его, несмотря ни на что, до конца…
Монде нагнул голову, слушая:
— Надо думать, что ты просто болен,— грустно сказал он,— раз пришел к такому парадоксу. Что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? Разве ты теперь способен внять голосу разума? Я только на одно надеюсь, на труд, борьбу, парламентскую лихорадку… Если ты станешь главою будущаго кабинета…
Мишель прервал его пожимая плечами:
— Да, без сомнения, я вернусь в Париж, примусь за работу, стану заседать в комиссиях, произносит речи: все это как во сне. Истинные интересы теперь лежат не вне меня: душа моя уже больше не лежит в тому, что я; ;говорю и делаю, а лишь в тому, что я думаю и чувствую… Я так научился раздвояться, что живу двойною жизнью: внешняя моя жизнь та — которую все знают, и которая повидимому меня совершенно поглощает; внутренняя же моя жизнь — жизнь монаха, жизнь пламеннаго рыцаря… Это лишь и есть настоящая моя жизнь, о которой одинь ты догадываешься, другая же скользит не задевая меня…
Монде не отвечал. Он сделал неопределенный жест и оба друга погрузились в созерцание проникнутаго осенней меланхолией пейзажа, с горным озером, над которым ходил туман и пожелтевшими деревьями.
Сусанна всегда страдала, видя как они вместе гуляют. — Они говорят о ней,— думала она; и безутешная грусть приковывала ея взгляд на целые часы к озеру, между тем как Лавренция работала в саду, а Анни сидела возле нея, положив к ней на колени свою белокурую головку:
— Что с тобою, мама?
— Ничего, дитя, ничего…
Часть третья. VI .
Едва начались заседания парламента, как правительство доставило оппозиции удобную почву для нападения. В Тонмине возникла одна из тех печальных случайностей, которыя всегда производят глубокое волнение: произошло возстание в одном местечке и отряд около сотни человек был вырезан; второй отряд посланный для укрощения бунтовщиков, принужден был отступить в безпорядке, так как неприятель оказался значительно превосходящим его силами. Возмущение, которое в самом начале можно было подавить без значительных жертв, принимало угрожающие размеры, и министерство принуждено было просить о добавочном кредите. Одновременно с этим министр колоний, Диль, запутался в грязном скандале с женщиной, который уже со всевозможными прикрасами и добавлениями разсказывался в газетах. Эта грязная история с министром, которая совпала с ужасными тонмискими вестями; этот скандал, в котором замешивается человек, между тем как войска, находящияся в зависимости от его распоряжений, режут бунтовщики, делал положение еще более затруднительным. Чаша переполнилась, скоплявшееся в течение многих лет общественное негодование готово было обрушиться на голову министра.
