– Что брать будем, Керим? – с любопытством оглядывая полки, тоном бывалого покупателя заорал я ему в ухо.
– Дядя сказал – коньяк!
Керим потупил глаза от почтения к своему дяде.
– Какой коньяк? – почти сразу найдя искомое, продолжал надрываться я.
Коньяк был по восемь, по десять и по двенадцать рублей.
– Дядя сказал – самый дорогой! – не скрывая гордости, важно улыбнулся Керим.
– А сколько? – решил я уточнить совсем уж на всякий случай. – Сколько бутылок?
– Дядя сказал – на все! – Керим вытащил из кармана пачку денег.
Это была банковская упаковка. Сто бумажек по пять рублей. Похожие я видел по телевизору, когда показывали фильмы про жуликов.
Я хоть и не был таким способным к математике, как Дима, но все же подсчитал в уме, что если на все – это сорок бутылок.
– Не унести! – прокричал я Кериму. – Давай двадцать возьмем!
– Дядя сказал на все! – упрямо повторил тот.
– Так, ребята, говорите быстро, вам чего? – Громкий голос продавщицы вывел меня из оцепенения.
– Нам двадцать бутылок коньяка по двенадцать рублей! – пытаясь перекричать очередь, пронзительно завопил я.
И вдруг стало тихо. Настолько, что было слышно, как за открытой дверью ветер шуршит сухими листьями.
– Сколько?!
– Двадцать бутылок по двенадцать! – упавшим голосом повторил я, чувствуя за собой нарастающий ропот.
– Ну а деньги-то у вас есть, молодежь? – совсем растерялась продавщица.
Я толкнул плечом Керима, и тот лихо припечатал пачку к прилавку. По очереди пошел тяжелый вздох.
– Ну вы даете! Банкет у вас, что ли? – пытаясь придумать себе подходящую версию, спросила продавщица и, не дожидаясь ответа, стала попарно выставлять коньяк из ящика.
Я вытащил из кармана большую авоську, которую всучил мне дядя Вова. Взявшись каждый за ручку, мы с Керимом резво начали опускать в нее бутылки. Влезло только четырнадцать. По две мы засунули за пазуху, а по одной взяли в свободную руку.
Отсчитав положенные, Кериму вернули изрядно похудевшую пачку.
Мы покидали магазин в полном молчании. Два худеньких пацана, уносящие в темноту ящик коньяка и две с половиной сотни сдачи. У нас подгибались от тяжести ноги, звенящая авоська провисала до земли, из ячеек торчали горлышки, а те бутылки, что за пазухой, так и норовили выпасть и грохнуться об асфальт. Я до самого подъезда спиной ожидал топот погони, но, на удивление, все обошлось.
Через неделю у дядиного подъезда стояли три новенькие “Волги”. Черная – старшего, белая – среднего и голубая – Керима.
За несколько дней до отъезда туркмены узнали, что у Димы день рождения. Желая сделать дяде Вове приятное, они целый день возили его сына по большим магазинам. Предлагали всякие достойные вещи. Начали с мопеда.
Мопед был Диме не нужен. Попробовали купить красивую венгерскую палатку. В поход Дима не ходил. Байдарку? Байдарка тоже ни к чему. Велосипед? Велосипед имелся. Большой бильярд? Некуда ставить. Польские горные лыжи? С гор Дима скатываться не пожелал. Магнитофон. Музыкой Дима не увлекался. Транзисторный приемник. Тоже мимо.
За три минуты до закрытия Дима заявил, что так и быть, если хотят, пусть купят чешки для физкультуры за два рубля. С отчаяния ему приобрели набор для игры в бадминтон, который как попал на антресоли, так больше оттуда и не доставался.
Узнав о таком святотатстве, я справедливо возмутился и целый час уламывал дядю Вову, пытаясь склонить его к сотрудничеству. Ему всего-то требовалось сказать своим гостям, что день рождения у любимого племянника по счастливому совпадению тоже на этой неделе.
У дяди Вовы вдруг случился пароксизм честности. Ну и зря. Мне бы в голову не пришло ломаться. Я даже подарок придумал. Электрогитару “Аэлита” и стереопроигрыватель “Вега”.
Так и уехали они в свой Теджен на трех красивых машинах, оставив после себя ковер, здоровенный мешок фисташек и девятнадцать с половиной бутылок коньяка.
* * *
В начале мая все заговорили об аварии на Чернобыльской атомной станции. В нашей стране об этом узнали, как водится, из передач западных радиостанций. С огромной неохотой, не сразу, полунамеками, но власть все же признала очевидное. Хотя первую неделю слуги народа как в рот воды набрали и первомайские демонстрации не отменяли в Киеве и близлежащих городах. Да и зачем? Нечего панику сеять! Народ выходит на улицы веселый, целыми семьями, с детишками, шарики несут, портреты вождей, знамена. На транспарантах благодарность родной коммунистической партии за заботу.
А то, что радиационный фон раз в сто завышен, так мы же не японцы – со счетчиками Гейгера всюду разгуливать. А сколько потом прожили эти участники Праздника весны и труда, не нам знать. Бог дал – Бог взял.
Первые, самые страшные два дня даже жителей Припяти не предупреждали об опасности и не рассказывали, как себя вести, чтобы уменьшить риск лучевой болезни. Зато потом взяли и махом эвакуировали всех. А тех, кто сам побежал, стали с милицией хватать на вокзалах и по санаториям да по больницам распихивать.
Часть таких стихийных чернобыльских беженцев, которых встречали наряды милиции и “скорой помощи” на Киевском вокзале в Москве, устраивали в спешно освобожденный “голубой” корпус нашей Семерки.
В основном это были семьи с детьми. У них изъяли все вещи, включая нижнее белье. Какой от них был фон и сколько схватил персонал, с ними работавший, никто никогда не узнал.
“Чернобыльцы” были полностью изолированы от внешнего мира, корпус находился на казарменном положении, мы видели только их лица в окнах. Вскоре выяснилось, что государство не спешит оказывать помощь конкретным пострадавшим, все усилия тратились на то, чтобы успокоить мировую общественность и обеспечить непрерывные работы около четвертого энергоблока станции.
Из всего имущества, которым располагали “чернобыльцы”, у них было: казенная ложка с кружкой, больничная пижама или халат. Тапочек на всех не хватило. Детских пижам и халатов не было вовсе. На детей наматывали простыни. Тогда кто-то из нас бросил клич, и все с первой зарплаты скинулись по трешке. В реанимации ответственной стала Люся Сорокина. Она важно расхаживала с разлинованной тетрадкой и составляла список покупок.
Приобрели зубную пасту, зубные щетки, трусы, носки, немного детских вещей. Мужикам – домино, а детям – альбомы и краски. В стране, где клепали танки и ракеты в умопомрачительных количествах, не нашлось смешных денег для обустройства жизни эвакуированных из зоны отчуждения.
Когда эта сволочная, людоедская власть через пять лет рассыпалась в прах, многие удивились – с чего бы это? Да вот с тех сотен раздетых и брошенных людей, что смотрели из окон “голубого” корпуса.
* * *
Тем временем на массажных курсах начались практические занятия. Каждый пятый курсант приходил в купальном костюме, и остальные на них отрабатывали приемы мастерства. Я стал популярной моделью, на мне легко было находить костные ориентиры. По этой причине около меня, когда я лежал на столе, всегда терлась куча народа.
Но если девушка по имени Наташа, похожая на актрису Любовь Полищук, появлялась в откровенном купальнике, вся мужская половина студентов моментально перемещалась к ее столу. Там было на что посмотреть помимо костей.
А еще я обзавелся настоящими японскими часами. О которых мечтал всю сознательную жизнь. Мой приятель Дима снял их с руки и продал всего за сто шестьдесят рублей. Ему на что-то срочно понадобились деньги, а у меня, на счастье, оказалась заначка. Часы были шикарные, Orient новой модели, таких не то что в нашем отделении – во всей больнице никто не имел. У них был темно-зеленый переливающийся циферблат, светящиеся стрелки, а в крохотном окошке показывалось число и день недели.
Спекулянт Орликов под это дело впарил мне красивые заграничные ботинки из мягкой белой кожи, которые были ему малы, подгадав сделку ко дню зарплаты. Короче говоря, жизнь налаживалась.
К тому времени я полностью смирился с тем, что никогда не поступлю в институт, никогда не стану врачом, как мечталось еще со времен моей пионерской юности. Было немного обидно и еще как-то отчетливо некомфортно, будто я предал сам себя. Но, в конце концов, я честно пытался поступить целых пять раз и этой мыслью себя утешал.
Заключительная месячная практика у нас проходила в Клинике нервных болезней Первого медицинского института. Тамошнее отделение массажа и лечебной физкультуры по праву считалось лучшим в Москве. Кроме того, в нем работала легендарная Тамара Михайловна Турова, ученица самого Саркизова-Серазини.
К тому же в этом отделении массажистами трудились двое моих приятелей, пример которых оказался столь заразительным для меня. Так что мне скучно не будет: и научат как себя вести, и посоветуют, и помогут если что.
