Тем летом, хоть оно и выдалось очень жарким, покупателей у Салеха стало заметно меньше. Он слышал, как, проходя мимо, родители шепчут детям: «Нет, милый, только не у мистера Салеха». Он понимал, что теперь его не просто жалели, но боялись: он был проклят.
Он не мог вспомнить, когда ему впервые пришла в голову мысль собрать все оставшиеся деньги и уехать в Америку, но скоро она завладела им целиком. Семья его жены решила, что он окончательно свихнулся. Как он выживет в Америке совершенно один, если он по родному Хомсу ходит с трудом? Зять объяснял ему, что в Америке нет мечетей и там он не сможет правильно молиться. На это Салех ответил, что молитвы ему больше не нужны и что их пути с Аллахом разошлись.
Никто из них не понимал, зачем он это делает. А для Салеха Америка не должна была стать новым началом. И он не собирался выживать там. Он собирался взять свою мороженицу, пересечь океан и там умереть от болезни, голода или, возможно, от какой-нибудь случайности. Он хотел закончить свою жизнь вдали от сочувствия, жалости и любопытных взглядов, среди незнакомцев, которые знают, кто он, но не знают, кем он когда-то был.
И он уехал, сев на пароход в Бейруте. Рейс был невыносимо тяжелым, он задыхался на тесной, пропитанной миазмами нижней палубе, не спал ночами, слушая кашель других пассажиров, и прикидывал, чем он скорее заразится. Тифом? Холерой? Но на берег он сошел целым и невредимым и тут же подвергся унизительному допросу и осмотру на острове Эллис. Двум молодым братьям-близнецам он отдал свои последние гроши, чтобы они выдали его за своего дядю, и юноши сдержали слово, пообещав чиновнику, что станут помогать Салеху и не позволят ему впасть в нищету. Медицинский осмотр он успешно прошел только потому, что врач не сумел установить, что именно с ним не так. Братья отвезли его в Маленькую Сирию и, не слушая протестов совершенно растерявшегося от всех этих перемен Салеха, нашли ему жилье: маленькую комнатку в пропахшем гнилыми фруктами подвале, за которую просили сущие гроши. Свет в нее проникал лишь через крошечное, забранное решеткой окошко под самым потолком. Потом они провели его по окрестностям и показали, где можно купить молоко, соль, лед и сахар. А на следующий день, закупив несколько мешков всякой галантерейной мелочи, пожелали ему удачи и отправились в место под названием Гранд-Рапидс. После их отъезда Салех обнаружил у себя в кармане два доллара мелочью, которых раньше там не было. Он был так измучен путешествием и морской болезнью, что у него даже не осталось сил рассердиться.
И так он снова стал Мороженщиком Салехом. Улицы Нью-Йорка были многолюднее и опаснее, чем в Хомсе, но его маршрут тут был короче и проще. Обычно он делал небольшую петлю: от Вашингтон-стрит на юг до Сидар-стрит, потом от Гринвича на север до Парка и опять на Вашингтон-стрит. Дети так же быстро, как их ровесники в Хомсе, научились класть монетки в протянутую руку и никогда не заглядывать ему в глаза.
Однажды раскаленным летним утром он накладывал мороженое в маленькую жестяную вазочку, когда чья-то мягкая рука вдруг коснулась его локтя. От удивления Салех оглянулся и успел заметить женскую щеку. Он поспешно отвернул голову.
— Сэр? — позвал его нежный голос. — Я принесла вам воды. Сегодня такая жара.
Его первым желанием было сказать «нет». Но жара действительно стояла невыносимая, а такой влажности он не мог и припомнить. У него болела голова, а горло словно распухло. Он вдруг понял, что не в силах отказаться от воды.
— Спасибо, — пробормотал он наконец и протянул руку в сторону голоса.
Наверное, у нее был удивленный вид, потому что детский голос тут же объяснил:
— Дайте ему стакан прямо в руку, он никогда ни на кого не смотрит.
— Понятно, — сказала женщина и осторожно вложила стакан в его руку.
Вода была холодной и чистой, и он выпил всю.
— Спасибо, — сказал он, возвращая ей стакан.
— Пожалуйста. Могу я узнать, как вас зовут?
— Махмуд Салех. Я из Хомса.
— А я Мариам Фаддул. Мы стоим как раз напротив моей кофейни. Мы с мужем и живем здесь же, на втором этаже. Если вам что-нибудь понадобится — вода или просто место, где можно посидеть в жару, — заходите, пожалуйста.
— Спасибо, мадам.
— Прошу вас, называйте меня просто Мариам. — По ее голосу он понял, что она улыбается. — Все меня так зовут.
После этого Мариам частенько выходила, чтобы поболтать с ним и с детьми, когда он со своей тележкой медленно брел мимо ее кофейни. Похоже, все дети любили Мариам: она разговаривала с ними серьезно, как со взрослыми, помнила все имена и каждую мелочь их жизни. Когда Мариам стояла рядом с ним, у него сразу же прибывало покупателей: подходили не только дети, но и их матери, и даже другие продавцы, и фабричные рабочие, возвращающиеся домой после смены. Маршрут Салеха теперь был куда короче, чем в Хомсе, но мороженого он продавал столько же. Иногда это даже раздражало его: он приехал в Америку совсем не для того, чтобы преуспеть, но, похоже, сама Америка не давала ему пропасть.
Проходя со своей тележкой мимо мастерской Арбели, он вспомнил слова Мариам о новом подмастерье-бедуине. Раньше он никогда не заходил в мастерскую, только чувствовал, как обдает его горячий воздух, когда он проходит мимо открытой двери. Сейчас ему на мгновение захотелось заглянуть внутрь. Но тут же, разозлившись на себя за ненужные воспоминания, он решил больше не думать об этом и смотрел уже только на свои ноги, неуклонно шагающие в сторону его подвального жилища.
* * *
Дожди, три дня поливавшие Сирийскую пустыню, кончились. Вода впиталась в землю, и долина между склонами холмов скоро покрылась зеленым ковром молодой травы. Для бедуинских племен этот короткий отрезок времени был очень важен: теперь они могли выгнать свой скот на пастбища и дать ему хорошенько наесться перед началом иссушающей жары.
Случилось так, что однажды утром бедуинская девочка по имени Фадва аль-Хадид выгнала свое маленькое козье стадо попастись на травке рядом с их семейным стойбищем. Напевая что-то себе под нос и изредка стегая отбившуюся козу прутиком, она забралась на вершину невысокого холма и тут прямо перед собой увидела огромный сверкающий дворец, весь сделанный из стекла.
На секунду девочка застыла, не веря своим глазам, но сомнений быть не могло: это действительно дворец и он стоит прямо перед ней. Вне себя от восторга, она быстро согнала коз в кучку и погнала их к отцовскому шатру, крича на бегу о неизвестно откуда взявшемся сверкающем чуде.
— Это был мираж, — заявил ее отец Джалал ибн Карим аль-Хадид, которого все в его клане называли Абу Юсуфом.
Мать девочки, Фатима, только фыркнула, покачала головой и вернулась к заботам о младенце, своем младшем сыне. Но Фадва, которой исполнилось пятнадцать, упрямая и решительная, уже за руку тащила отца вон из шатра, чтобы он взглянул на чудо вместе с ней.
— Дочка, пойми, не может там быть никакого дворца.
— Ты что, думаешь, я маленькая? Не смогу отличить мираж от настоящего? — настаивала она. — А дворец был настоящим, и я видела его, как тебя.
Абу Юсуф вздохнул. Он знал это выражение на лице дочери и понимал, что никаких его доводов она не слышит. Хуже того, он знал, что сам виноват в этом. Их клану в последнее время везло, и, наверное, поэтому он чересчур потакал ей. Зимы были теплыми, а дожди начинали лить вовремя. Жены обоих его братьев родили здоровых сыновей. И как-то в конце прошлого года, греясь на закате у пылающего костра и наблюдая, как вокруг суетятся, едят и играют его родные, он решил, что можно и подождать с замужеством Фадвы. Пусть девочка проведет еще год с семьей, прежде чем распрощаться с ней навсегда. Сейчас Абу Юсуф уже подумывал о том, что его жена была права и он избаловал девчонку сверх всякой меры.
— Нет у меня времени, чтобы убивать его на чепуху! — резко сказал он. — Скоро мы с братьями погоним овец на пастбище. Если там есть дворец, мы его увидим. А сейчас иди и помоги матери.
— Но…
— Иди и делай, как я сказал!
Он редко кричал на дочь, и она, обиженная, не посмела возражать. Вместо этого она молча повернулась и пошла в женский шатер.
Фатима, которая все слышала, вошла туда вслед за дочерью, укоризненно цокая языком. Фадва отвернулась, чтобы не смотреть ей в глаза. Она опустилась на колени перед низким столиком, где поднималось тесто, и, отрывая от него куски, начала кулаком расплющивать их на столешнице, прикладывая куда больше силы, чем для этого требовалось. Мать вздохнула, слушая производимый ею шум, но ничего не сказала. Пусть девчонка устанет, а не то будет ныть все утро.
Женщины стряпали, доили и чинили одежду, а солнце совершало свой ежедневный небесный переход. Фадва искупала своих маленьких братьев, выслушав при этом обычную порцию рева и жалоб. Стемнело, а мужчины еще не вернулись. Лицо у Фатимы стало напряженным. Бандиты в эту часть долины заглядывали нечасто, но три человека с большим стадом представляли собой очень уж легкую мишень.
