Это тронуло мальчика. Он сказал:
— Я переговорить комендант, Хопф. Если ты сказать правда, я поговорить комендант.
— Они не расстреляют меня?
— Я поговорить комендант.
Управляющий, должно быть, решил, что ему повезло, что он застал здесь этого мальчишку. Он разговорился. Нет, нет, он не убивал никого. Но вот Толека он наказывал.
Поляк Толек был небольшого роста, коренастый. Поляки, угнанные из Польши, жили рядом с конюшней, рассказывал управляющий. Толек взял из кормового ящика овес, ночью отнес его в деревню и выменял на хлеб и кусочек сала.
— Давай дальше, Хопф!
— Мой долг был донести на него, — сказал управляющий. — Но я не донес на него властям.
— Ты как его бил? По лицу бил?
Управляющий промолчал.
— Как ты его бил, кулаком? Чем бил? Говори!
— Кнутом, — нерешительно произнес Хопф и принялся усиленно тереть покрасневшие глаза.
— Продолжай, продолжай, Хопф! Мне все известно!
Предположив, что мальчишка действительно многое разузнал о нем в деревне, Хопф решил выложить все.
— Ты это про морковь?
— Да, про морковь.
Оказывается, это тоже было связано с Толеком. Голодные поляки понемногу таскали с поля кормовую морковь. А Толек приволок сразу целый мешок.
— Ты его опять кнутом бил?
Снова управляющий закрыл лицо руками и заплакал.
— Сколько раз ты его ударил?
— …Три… да, да, три раза. Но к его смерти я непричастен.
— Что? Он умер?
Тут-то управляющий и понял, что мальчишка вообще о Толеке ничего не знает.
— Да, умер.
— Ой-ой-ой, Хопф!
— Непричастен я к этому! — твердил бывший управляющий.
Толек однажды, в самый разгар уборки, взял да сбежал. Ночью. Они тогда все сараи обыскали, а скирды протыкали вилами. А Толек еще и мальчишку-поляка с собой прихватил.
— Войтека?
— Не знаю. Он работал у рыбака, полячок этот.
— Значит, Войтек. Ой-ой-ой, Хопф! Это вы его заперли в пожарный сарай и три дня били?
— Нет, не я! Нет, не я! Я не бил его в пожарном сарае!
— Кто его бил, Хопф?
— Не знаю. Здешние деревенские били, а рыбак донес.
Смеркалось. Кто-то в комнате над ними колол дрова.
— Расстреляют они меня?
— Я не знать, Хопф. Я не знать.
Мальчик сидел и смотрел, как бывший управляющий плакал. Хоть бы Николай пришел или Мишка!
Генрих встал и велел управляющему идти за ним.
Они подошли к бункеру. Но оказалось, что Леонид так разломал дверь, что ее теперь нельзя было запереть.
— Да, Хопф. Я поговорить комендант. — Генрих заставил управляющего дать обещание, что он не убежит.
— Да, обещаю, Товарищ. Обещаю.
Мальчик разыскал дощечку и подпер ею ручку двери так, чтобы ее нельзя было открыть с другой стороны.
Уже на лестнице он, что-то вспомнив, снова вернулся к бункеру.
— Скажи, Хопф, а скрипка — она у тебя просто так или на ней по-всамделишному можно играть?
Управляющий, сидевший закутанным в одеяло в углу подвала, сразу ожил.
— Ты имеешь в виду виолончель? — Он встал. Одеяло упало на пол. — Разумеется, на ней можно играть. — И он тут же объяснил мальчику, как.
— И не надо ее под подбородок засовывать?
— Нет, нет! Вот так на ней играют. — Управляющий продемонстрировал игру на виолончели, как будто у него и смычок был в руках.
— Так только черт на скрипке играет.
— Этот инструмент называется «виолончель».
— Ладно, хватит, Хопф.
Генрих снова подставил дощечку под ручку двери и пошел наверх. А управляющий, закутавшись в одеяло, устроился в углу подвала.
17
Комендант вернулся поздно. На витрине горела свеча. Солдаты спали. Между ними на соломе лежал Генрих и тоже спал. Сержант расстегнул ремень, бросил на кресло. После долгой верховой езды он устал и теперь медленно стягивал сапоги.
— Николай, — вдруг послышался голос мальчика, — он во всем признался. Он на Толека не доносил. — Генрих сидел на соломе, тер глаза и злился, что все-таки заснул.
Комендант приказал рассказать все по порядку.
— Где этот Хопф, этот управляющий?
— В бункере. Но он на Толека не доносил.
Генрих спустился вниз. Дощечка так и стояла никем не тронутая.
— Никс бояться, Хопф!
Поднимаясь по лестнице, он повторял, чтобы управляющий не боялся.
А речь, оказывается, пошла у коменданта о пашне, приписанной к имению.
После каждого слова сержанта управляющий кивал. А когда Николай хлопал ладонью но столу, он вытягивался, щелкал каблуками и говорил: «Так точно, господин комендант». На самом деле он почти не слышал, что ему говорили, — столь сильным было ощущение счастья. Поначалу он решил, что обязан им мальчишке.
А комендант говорил о семенном картофеле, об упряжках и лошадях, которых не хватало.
Управляющий думал о том, что он сказал Генриху: «Не следовало тебе говорить, что ты кнутом поляка бил». Но тут же подумал: «Нет, может, это и лучше так — надо всю правду выложить».
Он стоял и смотрел на коменданта, отметил про себя, какой молодой этот комендант.
— Так точно, господин комендант! — гаркнул он и щелкнул каблуками.
Домой управляющий возвращался далеко за полночь. Месяц висел над каштанами. Длинные тени лежали поперек деревенской улицы. Хопф шел и думал: «Еще до начала нового дня выйду во двор и уж приложу все силы, чтобы хоть часть картофеля была высажена. Правда, поздновато спохватились и семенного материала нет, но как-нибудь вывернусь. Господи боже мой! Как нехорошо, что я ударил поляка! Но ничего не поделаешь. Что было, то было… Надо раздобыть пять упряжек! Лучше восемь, но и с пятью можно управиться».
Со свернутым одеялом под мышкой он подходил к своему дому.
18
Больше всего Генрих любил вечера, когда они все вместе сидели в желтом салоне. Мишка возился с часами, а он беседовал с Николаем:
— …Верно. А вдруг фашисты не проиграли бы войны?
— Фашисмус капу-ут!
— Правильно. Но вот если бы они не проиграли, ты веришь, что коммунизм все равно победил бы?
— Не надо верить. В церкви верят.
Такие споры Генрих любил. Они предавались мечтам, как все будет при коммунизме.
И хлеба сколько хочешь, и теплые одеяла у всех, и комнатка у каждого, и дрова на зиму. А если, к примеру, тебе надо новую курточку, пойдешь в магазин и выберешь себе по вкусу. И что бы ни выбрал, денег не надо платить.
— А что, только одно одеяло можно?
— И два и три — сколько тебе нужно.
— А вдруг мне захочется, чтобы у меня была черная овчинная полсть?
— Пожалуйста, можно и овчинную полсть.
— Понимаешь, Николай, мне нужно такую — черную, толстую, мягкую.
— Это уж все равно — какую хочешь, такую и бери.
— Хорошо, Николай. Очень хорошо. Но, понимаешь, мне кажется, что для всех не хватит.
— Хватит на всех!
— И каждый получит сколько хочет?
Сержант подтвердил и это.
— Не верится даже…
— Никс верить. Знать!
— Понимаю, понимаю. Но знаешь, как-то не верится…
На самом деле Генрих составил себе очень ясное представление о коммунизме… Все они сидят за огромным столом, богато накрытым. И жареные куры, и все такое вкусное. И груши, и лимонад… Все они сидят за чудо-столом: он, Мишка, Николай. И дедушка Комарек тоже тут сидит: вот он раскрыл ножик и отправил себе в рот кусочек сала. Всего вдоволь, и все берут сколько хотят. И матушка Грипш здесь, и толстая фрау Пувалевски. А польский мальчишка Войтек берет себе уже четвертую порцию курятины! Значит, правда — всего хватает. Рядом с Леонидом сидит фрау Кирш, у нее красная ленточка в волосах. А чуть дальше — Рыжий. Он играет на губной гармонике. Напротив, по другую сторону стола, сидит женщина и кивает ему: «Нет, Генрих, море — оно и не хорошее, и не плохое. Оно большое очень». — «И красивое, да?» — «Очень красивое, Генрих».
Всякий раз, когда они с Николаем так вот мечтают о коммунизме, Генрих видит перед собой этот огромный стол.
— Все очень просто, Николай. Только надо с самого начала следить, чтобы раздавали все по справедливости.
А сержант говорит:
— Да, да.
В этом они всегда едины.
ГЛАВА ПЯТАЯ
19
— Скажи мне, Готлиб, ты тоже знал генерала?
— Генерала?
— Ну да, генерала.
У старого кучера необыкновенно длинные руки. Когда он подносит ведра поить лошадей, он похож на какое-то неуклюжее животное. Мальчишка устроился на кормовом ящике.
— Я же про того генерала, который в кузнице работал.
— В кузне-то — генерал?
— Я про того пролетария, который потом в Испанию поехал.
— Это Альберт, что ли?
— Про Альберта я и говорю. Какой он был, Готлиб?
Кучер, напоив лошадей, снова вернулся в кормовую.
