— Приказ, — ответил фельдфебель.
— А теперь как? — сказал Комарек.
Фельдфебель смотрел на обрушившиеся фермы и, быть может, испытывал даже удовлетворение от того, что ему удалось так основательно разрушить мост.
— Послушай, как ты думаешь, мог мальчишка на той стороне остаться?
— Нет, не думаю. Беженцы, по-моему, все прошли. Может, он с солдатами укатил?
— Это он мог. Правда, может с солдатами?
Комарек пошел дальше. Оглянувшись, он отметил, что фельдфебель провожает его глазами. Боже мой, что за шлем у него на голове!
Немного в стороне от дороги Комарек увидел военную машину. Она стояла среди поросли молодой рябины…
Гроза разошлась. Молнии сверкают одна за другой. Вдруг старик замечает, что мальчик смотрит на него.
— Плохо мне, дедушка Комарек.
— Спи. Поспишь — и пройдет.
Ослепительная молния — и сразу удар грома. Потом оба слышат, как дождь барабанит по окну.
— Дедушка Комарек! Мы часы серебряные нашли. Мишка…
— Спи, Генрих, спи. Проспишься — и встанешь здоровым.
26
— Да что вы, фрау Пувалевски! Я поговорю с Бернико.
— И он даст нам пожрать?
— Если у него даже нет ничего, он зарежет корову, и все.
— Всыплет он тебе как следует, вот тебе и будет «все».
— Да что вы, фрау Пувалевски! У нас в Пельцкулене по-другому.
— Не такой же он дурак — свою корову ни с того ни с сего резать.
— Вот увидите, фрау Пувалевски, у нас в Пельцкулене по-другому.
Фрау Кирш кладет ему руку на плечо и говорит:
— Ах ты, радость ты моя!
Все у них сейчас как раньше. Но только идут они в обратном направлении, и солнце светит с другой стороны, и идут они теперь, должно быть, в страну молочных рек с кисельными берегами… Где-то они раздобыли старую шлею и запрягли Орлика в большую ручную тележку. Снова собрался в путь весь маленький обоз, только люди шагают широко поперек всей дороги. Разговорам, разумеется, нет конца…
На самом-то деле даже толстая фрау Пувалевски верила в рассказы Генриха, но все же сказала:
— Брось ты про этого Бернико! Когда дело доходит до жратвы, ни у одного крестьянина ничего не допросишься.
— Правда, фрау Пувалевски, он, конечно, классовый враг, но все-таки он уже чуть-чуть и не классовый враг…
С черной палочкой на плече, на которой болтается мешок, позади всех шагает Комарек. Порой до него доносятся русские слова, которые мальчишка вплетает в свою речь. Да и незнакомые жесты у него появились. Старик думает: «Отныне ты всегда будешь заботиться о нем! Ты стар, но, покуда ноги тебя носят, ты будешь заботиться о нем. И учить его будешь всему, что понадобится ему в жизни. И хорошо будет посидеть с ним под ольхой, когда солнышко светит сквозь листву, и ждать, пока высохнут сети… И настанут твои лучшие дни, и понесем мы с ним вершу к лодке, и выгребем на озеро…»
— Нет, нет, фрау Кирш, я же «Товарищ».
Фрау Кирш на ходу примеряет фуражку Генриха: она очень к лицу ей! Мальчишка совсем расхвастался…
— Понимаете, фрау Кирш, они тайком скотину режут, — рассказывал он. — Когда никто не видит, они и режут. А я взял и записал, у кого сколько свиней. У Бернико, к примеру…
— И они всё делают, как ты скажешь?
— Меня же с самого начала «Товарищем» назначили, фрау Кирш. С первого же дня.
Порой Генрих оборачивается и кивает, а Комарек кивает ему в ответ.
Какое-то особенно возвышенное чувство овладело сейчас Комареком. Немало он повидал на своем веку, немало порыбачил, немало всяких секретов подглядел у рыбаков. Было у него и несколько таких секретов, которые он сам подсмотрел у рыбы. И все это были секреты миграции рыбы в зависимости от погоды и времени года. Но многое ведь зависело и от того, как, к примеру, вязать горловину верши. Всему, всему хотел Комарек научить мальчонку! Научит он его и как ставить горловину в воде, и как она должна быть натянута. Совсем вроде бы мелочи, а знание их добывалось опытом целой жизни.
Об этом сейчас думает старый Комарек. «И всегда-то ты был одинок, — говорит он себе. — Но как только мальчонка прибился к тебе и ты почувствовал ответственность за него, одиночеству твоему пришел конец. Но ты вновь стал одинок, когда потерял мальчишку…»
— Вот увидите, фрау Кирш, вот увидите.
— Ах ты, радость моя! — говорит фрау Кирш, смеется и нахлобучивает фуражку на Генриха.
Привал они устраивали в деревнях. Ходили по домам — есть-то надо было.
Иногда они встречали тех же солдат, которые останавливали Генриха по пути сюда. Солдаты узнавали мальчишку, приветствовали его, хлопали по плечу, доставали газету, табак, но Генрих отмахивался, говоря: «Спасибо!» Нет, нет, курить он не может. А вот поговорить — поговорить может. Тогда солдаты подсыпали табаку Комареку в трубочку, и старик благодарил, прикладывая два пальца к козырьку.
Время от времени Генрих передавал вожжи кому-нибудь из женщин и шагал тогда рядом с дедушкой Комареком.
— Понимаете, дедушка Комарек, когда мы будем жить при коммунизме…
Генрих чувствовал себя обязанным подготовить дедушку Комарека. Надо ведь было еще сказать ему, что там, в Гросс-Пельцкулене, его назначат бургомистром, но Генрих хотел не все сразу, а шаг за шагом…
— Понимаете, дедушка Комарек, есть ведь такие — они не верят, что при коммунизме им будет жить лучше.
— Ты рассказывал мне про тамошнего рыбака. А что он, не вернется больше?
— Не может он вернуться, дедушка Комарек. Вы бы послушали, что Войтек про него говорил! И не поверите никогда, как он Войтека бил. И Толека.
— А озеро — какое оно, большое? Или еще меньше Гольдапзее?
— Оно немного меньше Гольдапзее, но все равно оно «карашо».
— Много на нем кувшинок растет или как?
— Много кувшинок, дедушка Комарек. И окуней там навалом. Вы и не поверите, сколько мы их там с Леонидом на удочку ловили…
Хорошо шагать рядом с дедушкой Комареком! Хорошо прислушиваться к его равномерным шагам…
— По правде, там, конечно, большинство за коммунизм, но понимаете, дедушка Комарек, в Гросс-Пельцкулене мало еще классово сознательных пролетариев…
— Но зачем ему было поджигать сарай с сетями?
— Это Войтеку?
— А теперь, вишь, сетей нет — пропали.
— Подойди я пораньше, дедушка Комарек… Да этот Войтек… Уж очень его рыбак бил.
Тепло. Попадаются лужи во всю ширь дороги. А рядом — лес, высокий, стройный.
На второй день они вышли к реке. Но еще до этого постояли и в рябиннике у простреленной машины. Нашли и пробитый пулей огромный шлем. Комарек наклонился, поднял шлем и долго рассматривал.
— Это немецкий шлем, парашютисты такие носили, — объяснил Генрих.
Дедушка посмотрел на него, легонько кивнул и бросил шлем в мох.
Реку они перешли по большому бревенчатому мосту.
27
А вот наконец и деревня, про которую Генрих так много рассказывал, — Гросс-Пельцкулен. Какая-то необыкновенная тишина поражает их: кажется, что люди покинули свои дома. Но вдруг лай собаки. Кто-то тихо прикрыл створку ворот…
— Сейчас, сейчас, фрау Пувалевски!
Генрих шагал по деревенской улице впереди женщин и показывал то направо, то налево и объяснял, кто где живет. Комареку он показал дорогу, спускавшуюся к озеру. Они старались держаться в тени каштанов.
— Вон там, фрау Пувалевски, вон там живет Бернико. Раньше ворота Бернико всегда стояли открытыми, как будто он раз и навсегда сдался. А теперь они были закрыты. Мальчика это удивило. Он постучал сапогом по воротам и крикнул:
— Это я, Бернико.
Еще раз стукнул и снова крикнул. Только тогда они услышали, как внутри отодвинули засов, и ворота сами раскрылись.
— Ну, Бернико, как дела?
Хозяин еще из окна увидел небольшую группу беженцев. Он стоял за занавеской и наблюдал. Узнав среди женщин мальчонку, он даже обрадовался. Даже сам себе не мог бы объяснить, почему, да и радостное это чувство продолжалось секунды две, не больше. Бернико следил за мальчишкой, как он, указывая на дома, что-то говорил женщинам. А когда он подвел всю группу к воротам, Бернико почувствовал, как в груди его вспыхнула великая злоба.
— Да какие там дела, Товарищ! Сам знаешь, какие могут быть дела.
Они подали друг другу руку.
— Ты бледный очень, Бернико.
— От радости, Товарищ. От радости. Недели две ведь тебя не было.
— Ровно двенадцать дней, — сказал Генрих.
Они немного отступили. Беженцы теснились, напирали, медленно продвигаясь во двор.
— Я поболел немного, Бернико.
Крестьянин сделал вид, что он этим глубоко огорчен.
— Ничего страшного, Бернико. Яблок зеленых объелся, вот и все.
Генриху казалось, что хозяин сегодня как-то особенно приветлив, и ему захотелось ответить тем же. Он даже подумал, не поговорить ли с управляющим Хопфом насчет голубой лошади: нельзя ли ее вернуть Бернико. Он сам бы прискакал на ней, соскочил бы с седла и, ни слова не говоря, передал бы поводок Бернико.
