Кучер, напоив лошадей, снова вернулся в кормовую.
— Ничего плохого про него не скажу. Хороший кузней был.
— А какой он вообще-то был?
Кучер задумался.
— Вроде бы тихий человек, но не так чтоб очень тихий…
— Но какой вообще-то? — Мальчику хотелось услышать о кузнеце что-нибудь необыкновенное, и он говорит: — Ты вспомни, Готлиб. Может быть, он когда-нибудь ребенка спас? Или двоих детей, когда они под лед провалились?
— Когда это он дитя спас?
— Да нет, я просто так спрашиваю. Может, пожар где был, а он старушку из огня вынес?
— Это у нас в Гросс-Пельцкулене пожар был?
Старый кучер тоже садится на ящик с овсом. Он сидит, наклонившись вперед, огромные руки свисают с колен. Генрих не может ему простить, что он ничего не знает о кузнеце.
— А что он, вправду генерал был? — спрашивает вдруг кучер.
— Да, Готлиб. Я сам слышал, как говорили, что он был генералом.
— Стало быть, не пустые это слова…
— Сам, собственными ушами слышал, Готлиб. Коммунистический генерал.
Готлиб оживляется. Должно быть, подобное известие как-то взбудоражило его. Он говорит:
— Генерал — он и есть генерал.
— Он на фронте впереди всех сражался. Там, где снаряды рвались кругом.
Кучер раздумчиво кивает.
— Он был самым храбрым в Испании. Потому и стал генералом.
В денниках позвякивают цепи.
— Что ж, убили, стало быть, его?
— Да, Готлиб, убили. Знаешь, он отразил атаку, они схватились врукопашную, а тут пуля прямо в сердце ему попала…
— Стало быть, за свои взгляды сражался и погиб.
— За это самое и погиб.
— Я его еще совсем маленьким мальчонкой знал. И всегда-то вроде что-то особенное в нем было…
— Расскажи, Готлиб!
— Это ты давеча рассказывал про детишек, какие под лед провалились? Стало быть, правда он их вытащил…
— Рассказывай, рассказывай, Готлиб!
В деревне теперь много говорили о кузнеце. Рождались целые легенды о нем. И больше всех старался Генрих.
Управляющий Хопф всюду теперь приглядывает — и в усадьбе, и в поле, и на скотном. Походка у него такая, будто он на ходулях ходит.
— Ну, Хопф, медленно у вас дело подвигается с посадкой картошки! Давай, давай работать!
Управляющий останавливается и отдает подробный отчет Генриху. Он снимает шляпу и здоровается с Генрихом, как с солдатами комендатуры.
— Лошадей не хватает, Товарищ.
— Все равно, давай работать!
— Только четыре упряжи, — говорит управляющий и показывает четыре пальца, — только четыре упряжи…
— Ладно, Хопф, работать, ферштеэн?
И они пожимают друг другу руки.
20
В воскресенье приехали Дмитрий и старый Антоныч. И не как-нибудь, а в коляске. Вместо гимнастерки на Антоныче вышитая косоворотка. Подпоясана она черным солдатским ремнем. Он степенно сходит на землю и так же степенно и медленно поднимается по лестнице, как будто он не простой солдат, а по меньше мере адмирал. Толстяк Дмитрий шагает впереди и открывает перед Антонычем двери.
Это прощальный визит Антоныча. Да, он пережил эту войну. Его демобилизовали, и он едет домой.
Генрих объехал несколько дворов и приволок четырех кур. Их общипали, сварили, выпили водки. Старый солдат сидел, покуривал свою трубочку.
Прежде чем уйти, Дмитрий подошел к витрине и положил на нее часы. Все подошли и стали рассматривать — что ж это он принес?
— Мишка, часы с ключиком! — вдруг закричал Генрих. — Мишка, это те самые… с ключиком!
Генрих и так и эдак вертел и переворачивал часы. На крышке был выгравирован узор. Да, никаких сомнений быть не могло — те самые часы с ключевым заводом!
— Откуда они у тебя, Дмитрий?
Оказалось, товарищ их ему дал. Но они, мол, никуда не годятся — не идут.
— А где ключик?
Дмитрий не имел никакого представления о ключике.
— Не могут они идти, Дмитрий, раз нет ключика.
Неожиданно увидев часы дедушки Комарека, Генрих и обрадовался и расстроился. Он сразу вспомнил и день, когда они вышли на берег Одера, и как дедушка Комарек отдал часы Скрюченному. В каких только руках с тех пор они не побывали! И сколько людей встряхивало их и прикладывало к уху! Однако выкинуть их так никто и не решился — уж очень хорош был узор на крышечке.
Все вышли на улицу проститься со старым Антонычем. А Генрих трижды поцеловался со стариком. Прямо в усы поцеловал.
21
В тот же день Генрих увидел и настоящего пролетария, брата по классу и революционера. «Эй, портняжка, погоди, мне кафтан скорей скрои…» — напевал он. А сам и правда был костлявый и быстрый в движениях, как портняжная игла. Генрих и раньше встречал его и как-то видел на мосту через Хавель — с рюкзаком за спиной он спешил куда-то. Язык у него, как говорится, был без костей, и еще он очень любил петь. И действительно был портным.
— «Шей, игла, шей, игла, да здравствует Москва!» — сказал он, положив руку на плечо Генриха. Так они и шагали в обнимку вдоль деревенской улицы.
— А ты правда пролетарий? — спросил Генрих.
Ему нравился этот веселый человек. Впрочем, он и серьезным умел быть: поднимал кулак и выкрикивал: «Да здравствует Москва!»
— Никогда б не подумал, что это ты вывесил красный флаг, — говорит Генрих.
— Красный флаг… красный флаг… — сразу запел портняжка.
— Я про флаг на колокольне, понимаешь?
— На колокольне… на колокольне…
— Помнишь, тогда, когда Красная Армия вступила в нашу деревню. Тележки эти зеленые и маленькие лошадки.
— Да-да, лошадки-и-и…
— Ты его совсем один туда повесил?
— Совсем оди-и-ин…
День был чудесный, ласточки летали над крышами, и Генрих уже целый час носил при себе серебряные часики. Он завернул их в тряпочку точно так, как это делал дедушка Комарек, и завтра Мишка выточит ему ключик. А вдруг дедушка Комарек совсем недалеко отсюда? Может быть, даже в соседней деревне или через одну.
— А ты тоже в революции участвовал? — спросил Генрих портняжку-пролетария.
— Как я и говорил: на плече винтовка, в руках красное знамя!
И все-таки Генрих не доверял этому пролетарию-портняжке. Он спросил:
— Ты живешь в Гросс-Пельцкулене?
— Революционер и пролетарий нигде не живет постоянно. Он должен находиться везде — и в Берлине и в Гросс-Пельцкулене.
Вот так Гросс-Пельцкулен и приобрел своего первого бургомистра.
Он деятельно хлопотал о сдаче яиц крестьянами, об устройстве жилья для беженцев. На левом рукаве у него была красная повязка, а в бургомистерской стоял ящик с яйцами. Николай выписал ему «документ», и теперь бургомистр мог беспрепятственно разъезжать по округу. Случалось, что он исчезнет на три дня, а потом вдруг снова тут как тут: в бургомистерской раздается какая-нибудь песенка, а сам «голова» укладывает яйца в ящик.
А однажды там оказалась и швейная машинка. Ножная, с педалями. Бургомистр сидел за ней и что-то строчил, напевая.
— Да здравствует Москва! — сказал Генрих, входя.
Он увидел, как бургомистр старательно жмет на педаль и его тонкие портняжные пальцы ловко подводят материал под иглу.
Швейная машина прибыла сюда из дома лесничего: бургомистр ее просто-напросто реквизировал.
— Бернико выполнил яйцепоставки?
— Отстает.
— Классовый враг он. Можешь мне поверить. А Матулла выполнил?
— Выполнил, — ответил портняжка.
— Все равно он классовый враг, — сказал Генрих.
Откусив нитку, бургомистр спрашивает:
— Не пора ли тебе форму сшить?
— Мне?
Это была затаенная мечта Генриха — носить все солдатское.
— А ты правда мог бы сшить? — спросил Генрих.
Бургомистр встал из-за машинки и отошел на несколько шагов, присматриваясь к Генриху. А тот даже выпятил грудь. Портной взял сантиметр с машинки, а Генрих вытянул руки в стороны. Сняв мерку, бургомистр что-то записал на бумажке.
— Ты правда мне сошьешь?
— Материал нужен. Без материала ничего не получится.
— Материал достанем. Наверняка достанем.
Портной принялся подсчитывать на бумажке.
— Так — гимнастерка, так — брюки галифе… — бормотал он. — Нет, не выйдет ничего — много очень материала надо.
Мальчишка продолжал заверять его, что материал будет непременно.
И то верно: он, Генрих, причислен к комендатуре, говорит портняжка, значит, и обмундирование должно быть соответственное. Тем временем они покинули бургомистерскую и подошли к барскому дому.
Обмундирование солдат, разумеется, уже тоже порядком обносилось, и в мгновение ока они все загорелись желанием обновить его. Неужели через четыре-пять дней у них будут новенькие, с иголочки, гимнастерки?
— Какой может быть разговор! — тут же заявил портняжка и давай снимать мерки и тут же их записывать.
