вспомнил ночных спутников. Минувшая ночь, полная огней и ребячьей тревоги, отодвинулась в его сознании куда-то очень далеко. Лицо его горело, и глаза чуть побаливали, словно он, по глупой мальчишеской выдумке, умылся песком.
Они шли по степи, пересеченной канавами, будто по размежеванному полю. Справа возвышались леса над строящейся домной, чуть подальше, на бугре, возводили дом заводоуправления. Слева виднелись палатки.
— Наш полотняный городок.
Николай огляделся. Туго натянутый, потемневший от росы брезент палаток волновался на утреннем ветру. И пришли на ум слова старой, слышанной в детстве песни: «Здравствуй, город полотняный!..» Полежать бы сейчас на брезенте, как на прохладном песке у реки, полежать, ожидая солнца, заложив руки за голову, прикрыв глаза…
За палатками пошли землянки, а дальше — бараки.
— Ну, что, — спросил паренек, — нравится тебе Кремнегорск? Погоди, солнышко позолотит его — еще красивее станет. Жаль, что ты раньше не приехал. Недавно город закладывали. Под фундамент первого дома документ положили… погоди, я даже списал себе, послушай. — Он достал из кармана грязную, растрепанную записную книжку и начал басовитым торжественным тоном: — «Июля пятого дня тысяча девятьсот тридцатого года, в дни шестнадцатого съезда ВКП(б), на северном склоне горы Орлиной в присутствии четырнадцати тысяч рабочих произведена закладка и приступлено к работам по строительству первой части города Кремнегорска». Ясно? Строится этот дом, строится город… а пока в палатках живем, в бараках… мастер твой, если, говоришь, он на первом участке, должно быть, знатный человек, или везучий. На первом — только бараки. Вот… по этой дороге шагай. А комитет комсомола — вон там. Ну, до следующей комсомольской ночи. Их у нас еще будет! Скоро плотину строить начнем… помогать придется. Днем я монтажник, а ночью землекоп. Фамилия моя Якимцев… Еще встретимся!
Николай подумал, что Якимцев — парень веселый. Лицо у него хоть и рябое, но рябины эти придают ему задора, делают приятнее, милее.
Теперь, на рассвете, в предутреннем холодке, когда погасли костры, когда их отлетающий дым слился с серебристо-сиреневой дымкой горизонта, степь казалась мертвой, холодноватая ясность и четкость ее линий напоминала развернутый во всю ширину гигантского ватманского листа план, на котором были размечены строительные участки. Даже от нараставшего птичьего щебетанья, от гудков, автомобилей, скрежета лебедок, шума раскрывающихся ковшей степь не становилась живее. Но чем ближе подходил Николай к палаткам, переходя с кочковатой и корявой дороги на тропинку, тем больше встречалось ему живых, свежих красок, заставлявших забывать об огромном, даже пугающем размахе строительства. Иногда чудилось, будто идет он по какому-то извилистому страшному ущелью. И то, что простор вдруг суживался до невозможного, тоже пугало. Так легко затеряться среди канав и насыпей, среди клубков проволоки, штабелей леса, не очищенных от коры бревен, черных до смоли труб, среди оранжевых гор кирпича, тускло искрящегося камня, неприметно осыпающегося песка, курящегося голубоватым дымком цемента. Возникло тревожное чувство: а вдруг не найдешь того, чего ищешь? И сразу вспомнились товарищи, дом, мать… В Тигеле — все привычно, знакомо, а тут — немыслимый простор. Поэтому так обрадовало белье на веревке, протянутой между двумя палатками, особенно белое детское платьице. Значит, и здесь, как всюду, есть у людей свое, родное. Будет оно и у него, стоит только найти Алексея Петровича. Да и этот самый Якимцев — теперь тоже вроде как свой.
Николай шел все дальше по извилистой сухой дороге мимо угольных навалов, удивляясь яркости зеленеющей между ними травы, бархатистой желтизне чудом уцелевших купавок, мимо куч шамотного кирпича, металлических, сизоватых от клепки конструкций, на которых светилась роса, шел, потеряв перспективу, боясь, что попадет совсем в иную сторону. Но вот дорога стала заметно подниматься в гору. И Николай обрадовался, как радуется человек, когда выходит из высокого, поверх головы, разлива пшеницы, из ледяной, дошедшей до горла, воды. Он почувствовал себя увереннее, свободнее, увидев вершину Орлиной горы.
Гора состояла из трех холмов: высокого — в центре и двух отлогих — по бокам, и походила на раскинувшего крылья орла. На вершину лег золотой отблеск только что взошедшего солнца. Не сгорая горела на ней сухая трава, пламенел немигающим рыжим пламенем огромный остроконечный валун, трава под ним даже издалека была яркой, зеленой. Птицы кружились над горою: то лепились с шумом и щебетом к валуну, то вдруг разлетались во все стороны, то пропадали за горою. Бледно-голубое небо светилось, словно валун лучился тем утренним необыкновенным светом, который по своей нежности, тонкости и легкости не с чем сравнить. И вдруг у подножия валуна каким-то образом — Николай раньше не заметил его — оказался человек. Быстро взобравшись на вершину, человек этот остановился на самой высокой точке, словно заранее определил ее, посмотрел из-под руки в сторону восхода и кому-то помахал рукой.
«Не мне ли? — подумал Николай. — Если мне, то какой-нибудь мальчишка… А может, никому, просто так… Но это совсем не мальчишка… Это, кажется, девушка».
Девушка… Тогда уж точно — не ему.
Алексей Петрович был невысокий, кряжистый, лет сорока пяти, с умными, пожалуй, немного хитроватыми серыми глазами, со смуглым, тронутым морщинками продолговатым лицом, с аккуратно подстриженной рыжей, клинышком бородкой. По праву проснувшегося раньше всех, он умывался на крыльце барака, обливаясь холодной водой из железного ковшика. Остальным пришлось умываться в бараке, чтобы не устраивать луж у крыльца.
Загорелый, в красной майке, с белым вышитым полотенцем через плечо, Алексей Петрович дробно сбежал по ступенькам.
— Здорово, Кольчик! Значит, правду писала Клаша… Сосед, говорит, приедет, жди. Думал — так, утешает. А оно, гляди-ка, радость. Ну, брат, давай поцелуемся. Перво-наперво в дружбе жить. — Он отечески обнял и поцеловал чуть смутившегося Николая. — И потом, вообще, с отцом твоим у нас дружба с малых лет была. Так что ты мне заместо сына. Если что — я и выпорю. Чего смеешься? Да, — сказал он, похлопав Николая по плечу, — с Пашкой Леоновым первые дружки были…
— А я уже поработал, — похвастал Николай, — в котлован попал. Руки — во!
— В котлован? Это, Кольчик, удача! Котлован — всему начало. Он тот самый котел, в котором хорошо провариться можно. Выдержишь — на всю жизнь закалка!
Через полчаса они отправились на строительную площадку. Мастер вел другой дорогой. Николай, пришедший сюда по узкой улочке, удивлялся тому, что неподалеку раскинулась огромная, хорошо утоптанная, перекрещенная тропинками долина.
— Оставили до поры, до времени, — пояснил Алексей Петрович, — будем тут строить дворец культуры. А пока, видишь, — простор.
— Степь, — сказал Николай, оглядываясь.
— Какая теперь степь, Кольчик? Вот в прошлом году — еще ничего… Иду, помнится, в этих местах, вижу — землекопы работают, насыпь тянется, земля свежая, глинистая, лопаты на солнце поблескивают, а на этой самой насыпи, на верхушке,
