— О, я смотрю, вы люди целеустремленные, — уже говорил нам Степанов, а потом, повернувшись к изваянию в белом костюме, который был или киноактером или продавал мимозу возле метро, представил меня: — Сам, выражаясь научно, преемник великого Кони. Ну, конечно, не при исполнении служебных обязанностей. — И снова повернулся ко мне: — Ну, если вы предпочли встрече со мной такую компанию, я вас не осуждаю.
Человек в наряде из белого мрамора сперва впился в меня пустыми лунками своих глаз, но, обнаружив на моем лице полное непонимание греческой скульптуры, потянул Глеба Степанова к своему столику.
— Все, все, — доверительно кивнул мне Степанов. — Мы не помешаем. У нас тоже дама.
Их дама, кажется, потяжелела еще больше. Спина ее стала просто пудовой.
До чего же ласковым ветерком снова повеяло от синей речки, высокого неба и Настиных глаз. И, когда постаревший внук деда Щукаря принес мороженое, я уже был влюблен и Настю, как в стрелки своих часов, которые уверенно пересекли одиннадцать, чтобы скоро наконец-то закончить этот день. Но пока я еще держался, настойчиво придвигая Насте полный бокал, который она, почему-то вздыхая, отодвигала.
— Что с вами, Настя, случилось? Какие заботы?
— Нет никаких, — встрепенувшись, почти виновато сказала она.
— А знаете, Настя, кто вы в таком наряде? Вы настоящая цыганка, честное слово. И не скучайте.
— А у меня и правда бабка была цыганкой. Самой настоящей, — подтвердила она серьезно.
— Не погадаете? — попытался я восстановить веселье.
— Вам? — она вскинула брови.
— Да, что на сердце, что под сердцем…
— А позолотить ручку? — И, засмеявшись, она отставила вазочку с мороженым, а я протянул ей ладонь.
— Это смотря что вы мне нагадаете, Настя.
— А что вам суждено… Одну правду…
Пока, склонившись, она водила пальцем по моей руке и чересчур усердно сжимала губы, я заметил, что вокруг столика Глеба Степанова суетились сразу два официанта, а человек из камня пытался всучить барышне целый фужер коньяка, но та неумолимо не замечала его заботы. Во мне проснулся угрюмый исследователь: я пытался понять, отчего именно черная кружевная спина казалась чугунной и безнадежно унылой. Что за странность, в самом деле? Плечи были даже не по-современному узки, женственны, и талия, может быть, даже завидная, и шея как шея…
— Линия жизни долгая, — наконец объявила Настя и проницательно посмотрела мне в лицо. Потом взялась разглядывать какую-то другую, неимоверно запутанную колею моей жизни.
— А вам еще не надоело здесь? — спросил я, ощущая, как по мне расползалась сонливость, родничком разливавшаяся по жилам руки, лежавшей в центре бурого пятна. Мне почему-то вдруг захотелось, чтобы эта барышня-пуд повернулась и посмотрела в нашу сторону.
— Человек вы обеспеченный, — не подняла головы Настя. — А положение у вас такое, что вас, наверное, побоится даже… — Она подумала и вздохнула: —…может быть, и прокурор.
Я не выдержал и расхохотался, так как никогда не слышал о себе ничего более веселого.
— А кто этот прокурор? — спросил я.
— А если будете смеяться, не сбудется, — с шутливой угрозой сказала она.
— Нет, где эта линия прокурора, покажите мне! Почему меня должен бояться именно прокурор? Нет, вы мне покажите, где эта линия… Где этот прокурор?
— Потому что надо верить в гадание, — убежденно сказала Настя и опять сдавила мою ладонь, что-то еще выискивая на ней. — В настоящее время… видите, вот эта черточка… поперек… извилистая… у вас удар в связи с потерей ценных бумаг… каких-то документов.
Я забыл о нашей иве, о высоком небе, в котором летали птицы, о загадочной кружевной спине, откинулся от стола и посмотрел прямо в лицо необыкновенно прозорливой цыганке.
— Это, между прочим, так и есть, — сказал я. — В самом деле очень ценные. Так вы их нашли? Ведь вы нашли, да? — Я, кажется, понял, почему она так настойчиво переспрашивала мое имя и отчество. Не обязан ли я этой потере тем, что она пришла на свидание?
— А чего же тогда вы их теряете, если ценные? — засмеялась она, залезла в какой-то кармашек и вынула мой билет и листки деда. Как же ей шло стоять над водой и рядом с развесистой ивой.
— Я их выронил в самолете? Настя! Вы даже не представляете, сколько золота я должен положить на вашу ручку. Это ведь не просто бумаги, Настя…
В это время официант водрузил на наш стол поднос с бутылкой цимлянского и горой фруктов.
— Это вам с того столика, — сказал он Насте, показав на мраморного человека, который теперь сидел в одиночестве, потому что Глеб Степанов ушел с барышней-гирей танцевать. Вполне возможно, он тоже заду, — мал испытать прелесть воздушных путешествий в самолетах «Аэрофлота». Он что-то тянул из рюмки и, улыбаясь, поглядывал в нашу сторону.
— Еще чего! — прелестно взорвалась Настя. — Зачем это?
— Спасибо. Унесите все это, — сказал я официанту. — Верните на тот столик.
Красавец в белом вдруг оказался перед нами и, прижимая руку к груди, запинаясь, виновато пробормотал:
— Простите меня, если… эскьюз ми…
Мы с Настей заказали по чашке кофе и теперь уже, поглядывая друг на друга без прежней осторожности, легко завершили наш пейзажик, найдя даже изогнутый коромыслом месяц, подобный тому, который висел сейчас за окном.
— Значит, вы не хотите позвонить мне в гостиницу, когда прилетите? — спросил я. — Почему?
— Потому, — ответила она, ногтем что-то рисуя на столе. И вдруг посмотрела мне прямо в глаза: — А лучше вы сами приезжайте в гости. Правда. Вам у нас понравится. У нас лиманы. У нас, посмотришь кругом, камыш и вода. Знаете, какие у нас лиманы? А чтобы жить, целый дом пустой. Вот если приедете, тогда… — И уголки ее глаз жаркой молнией обожгли вдруг меня.
— Куда же это надо ехать? — спросил я.
— В Ордынку, — ответила она. — Сперва до Темрюка, а там спросить Ордынку. — Она вынула из стаканчика бумажную салфетку. — Я вам напишу, а то забудете. Приедете? А сазаны какие! Хвостом по воде как ударит! У нас Кубань!
— Темрюк? — засмеялся я, получив уже второе за этот день приглашение в удивительно прилипший ко мне город. — Так далеко?
— Чего же тут далекого? — почти обиделась она и протянула мне салфетку. — Поездом до Краснодара, а потом автобусом.
— Значит, до Темрюка, а потом… как вы говорите?
— Ордынка. Там написано. Вы когда-нибудь наши лиманы видели? А ерики?.. Такого нигде больше нет, как у нас… И вы писатель.
Я не заметил, как стюардесса исчезла, и цыганка исчезла, а теперь передо мной сидела какая-то новая, третья Настя.
— А есть такие ерики, что уплывешь и никто не найдет. А птицы всякой! А рыба плещется! А красота!.. Крикнешь, и голос понесется далеко-далеко! У нас простор. Лучше нет ничего, чем Азовское море.
— Вы мне напоминаете одну девушку, Настя… Очень здорово напоминаете. Но подождите, зачем же я поеду, если вы будете летать?
— Нет, хватит мне, налеталась, — с неожиданной злостью сказала она. — Другие пускай, а я к себе на лиманы лучше. Завтра уже там буду, У меня там дело.
Я посмотрел на нее внимательно:
— А вы действительно хотите, чтобы я приехал к вам?
— Хочу, — опустив глаза, подтвердила она. — А то зачем бы приглашала? Приедете?
Я, кажется, снова почувствовал на себе взгляд изваянного в древности щедрого брюнета, который по-прежнему тосковал в одиночестве, но мы с Настей уже встали, чтобы уйти. На соседних столиках еще продолжали складывать свои кубики, азартно подбирая самые броские краски, однако наверняка обманчивые и нестойкие, грозящие поутру обернуться несусветной и даже постыдной мазней, от которой появятся тошнота и тоска… да еще какая. За нами щелкнула задвижка, и мы вдохнули черный воздух.
— Значит, приедете? — спросила Настя, прощаясь, протягивая мне руку. — Я буду ждать. Не потеряйте адрес.
— А куда же сейчас вас отвезти? — спросил я.
— А чего это меня отвозить? — сказала она. — Не маленькая. Я темноты не боюсь…
Она обещающе улыбнулась, перебежала через улицу и растаяла. Я постоял, глядя ей вслед.
Толпы не стало. Витрины погасли. Горячий день обжег стены и лица, подкинув теперь освежающую пустоту, гулкую, как эхо в пропасти, когда каждый звук становится событием. Впрочем, город еще жил, еще не играло двенадцать, попыхивая сигаретами, еще договаривали последние слова парни и девушки, еще катились прозрачные полупустые троллейбусы, еще попадались парочки, еще верещали из окон телевизоры, еще горели зеленоватые фонари, выхватывая из тьмы черные головки каких-то цветов.
Оля, наверное, уже пришла из театра… А я здесь, в Ростове, подбиваю веселые итоги. Другого места на всем земном шаре для этого не нашлось. Я закурил, вынул из кармана сложенные вчетверо и вернувшиеся ко мне листки и, прислонившись к фонарю, медленно перечитал те немногие слова, которые на них уместились. Неровные фиолетовые буквы, выведенные чернильным, наслюнявленным карандашом и от этого местами как будто разорванные. Но рука, писавшая их, была крепкой, палочки и кружочки выведены без колебаний, наверняка, и слова были налиты точностью вполне определенной мысли: «…снимешься со своей земли на чужбину, все вроде бы унес, что было, вроде бы такой же: и картуз, и руки, и ноги, а только душа собственная там осталась, где трава ногами мятая. А жизнь без души какая? Без радости. Одни понятия, чтобы выжить: поесть, попить, украсть, порушить. И хмель без пробуду. А святое что? Так оно и выходит, что земля у человека одна. Посадишь на своей земле дерево, оно останется детям семенами. Возьмешь плуг и…» Фонарь погас. Я сложил листочки и усмехнулся, в который раз подивившись вневременной стойкости самой обыкновенной бумаги. А было, конечно же было нечто фатальное, предопределенное в том, что эти листки меньше чем год назад нашла именно Оля. Не я, а вот она. Почему-то она. До этого я не знал об их существовании. Оля обнаружила их в Библии, когда я перевез свои вещи в город, и показала мне. Очень скоро она возненавидела эти полуистлевшие квадратики, увидев, что я все чаще вынимаю их из стола и сижу над ними, раздумывая. Ей казались сущей бессмыслицей слова, которые почему-то оглушали меня и будоражили. Я вспомнил, что дед, перед тем как уехать в деревню, в самом деле что-то писал, положив Библию на подоконник, слюнявя карандаш. Значит, это и было его завещание.
