Но как часто бывает, сбой в надежной технике происходит из-за человеческого фактора. После «Физкала» Сява тем же самым методом «подготовился» к «Биомеду», к экзамену по медицинской биологии. Перезарядку своих часов Деркачёв дотянул до утра экзаменационного дня, всю ночь чего-то там дополнял-дописывал. Затем он извлёк старый ролик, а рядом скрутил новый. Шпоры оказались похожими как две капли воды. В смысле не по содержанию, а по внешнему виду – когда лента скручена, то невозможно прочитать, что там нацарапано. Но тут ему приспичило по маленькому – видать сказались литры чая и растворимого кофе, выдутого Сявой за бессонную ночь. Зайдя в туалет, старший сержант Деркачёв обнаружил там одно неприятное явление, которое он называл «хронический бардак с кучей триппера в очках», с чем ему по долгу службы приходилось неустанно бороться. Вызвав наряд, Сява минут пять распекал дневальных, а потом ещё минут пять давал ЦУ, ценные указания по «донаведению» порядка в толчке. Потом Деркачёв вернулся и со спокойной совестью «зарядил» свои часы всё той же старой шпорой физколлоидной тематики. К счастью, эту шпору доблестный «замок» грозился отдать своей «правой руке», что рангом чуть ниже – «комоду» Мамаю, который штурмовал «Физкал» уже третий раз вподряд, и всё безуспешно. «Комод», это так командир отделения в просторечьи называется. Поэтому и кинул Деркачёв свой свежий «биологический свиток» в карман кителя.
На экзамене Сява сразу понял, что влип по собственной глупости. Оставлось одно – попытаться «перезарядить» часы прямо перед носом у экзаменатора. А профессор был будь здоров – полковник Щербин, он же начальник кафедры. Спалиться на шпоре, а потом ждать от такого пощады всё равно, что милости у афганских муджахедов. Сява тихо открыл часы, вынул шпору по «Физкалу» и полез за шпорой по «Биомеду». Но когда он вслепую пытался вставить новый ролик, тот, как на зло, вылетел, лента с него размоталась и чёрной змеёй легла в проходе, а пустая ось с лёгким звоном покатилась под экзаменаторский стол. Деркачёв, чтобы хоть как-то спасти ситуацию, сразу кинул свою ручку вслед упавшей шпоре, и тут же полез под парту якобы её поднимать. Такой манёвр моментально насторожил Щербина. Профессор остановил отвечающего курсанта, встал, и зацепившись руками за край стола, вытянул свою шею и перевесился, как журавль над колодцем, чтобы видеть Деркачёва, ползающего где-то внизу. Деркачёв в спешке предпринял последнюю отчаянную попытку спасти ситуацию – сгрёб с пола ленту и затолкал себе в рот.
Лента сразу же прилипла к нёбу и глотаться никак не желала. Однако её добрый кусок всё же проскользнул в пищевод. Теперь, дополнением к голосовым связкам, в глотке старшего сержанта Деркачёв а появилась ещё одна резонирующая струна.
– Курсант, что там просходит? Почему вы ползаете под столом?
– Гхе-эээ, иэ-эээ, бэ-эээ… Виноват, товаргхрищсщ полковник, ргхпрхручку ухгхронил!
– Что у вас с голосом?
– Гхм-рхе-кхе-бээ. Тонзиллит! – ответил Сява борясь одновременно с кашлем и острым приступом рвоты от инородного объекта, прилипшему к столь чувствительному месту.
– Сержант, запрещаю вам отвечать устно – садитесь и пишите свой ответ.
–Иэсть-гхрр-бе-э-э-э! – и Сява обречённо плюхнулся на своё место.
Первый вопрос был о пустынном моските, что живет в норках у грызунов-песчанок и переносит кучу всяких болезней, начиная с лейшманиаза. Сява понял, что удача всё же окончательно от него не отвернулась. Он взял листочек и принялся подробненько рисовать картинки афганской жизни, где на карте Афганистана сидели крысы да суслики, и чесались покрытые страшными язвами солдаты. Текста на Деркачёвском манускрипте было мало, зато не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что автор там побывал описывает/обрисовывает увиденное воочию. Листок стал напоминать страничку дневника Пржвальского или Ливингстона. Щербин опять привстал, посмотел на Деркачёвские «полевые записки», а потом уставился на наградные планки. Профессор подошёл к Сяве, постучал пальцем по картинке, где была нарисована фельдшерская сумка, рядом автомат, перечень медикаментов при остром проявлении лейшманиаза и картинка солдата, на котором стрелочками обозначались наиболее типичные места возникновения язв.
– Так что, чаще всего у края одежы и под автоматным ремнём?
Деркачёв утвердительно закивал головой.
– Ну край одежды это понятно, туда москит залазит и кусает, но почему под автоматным ремнём?
Деркачёв зажжужал мухой, показывая как насекомое садится на спину, потом показал, как болтается автомат, порой растирая кожу до лёгких ссадин. Потом в ритме той же пантомимы показал, как солдат бьёт москита, потом потеет от непосильного воинского труда, называемого боевым рейдом. А в это время злостчастный ремень втирает в кожу прямо через ткань раздавленного москита с сидящим в его насекомьих внутренностях мерзким простейшим одноклеточным паразитом, под названием лейшмания.
– Гениально! А я и не знал о таком методе заражения. Спасибо вам, сержант, просветили профессора! Вот что значит боевой опыт и полевая наблюдательность! Я без иронии. Многие считают, мол «Биомед» это наука только для первого курса. А зря! Военное значение медицинской биологии огромно – у нас ведь на одних зоонозных инфекциях настоящий научный Клондайк! Для примера скажу вам только один, кажущийся курьёзом, факт – любому, кому удасться в лабораторных условиях создать устойчиво возобновляющуюся популяцию без разницы какого насекомого-носителя, то Советское Государство сразу же присуждает Государственную Премию. Не шучу, разведи комара – и получай доктора наук по спецтеме, лауреатский орден «Занк Почёта» и десять тысяч рублей впридачу! Лишь бы комар был потенциальным переносчиком трансмиссивного заболевания, до селе не введённым в культуру, и методика адаптировалась к промышленному воспроизводству. За ответ ставлю вам «отлично», а захотите попробовать себя в военно-медицинской биологии насекомых, то милости просим – приходите ко мне на кафедру наукой заниматься. Мне бывалые люди нужны – у нас полевые командировки частенько бывают. И частенько в горячие точки.
Профессор абсолютно забыл, что в билете есть ещё два вопроса. Он потряс Деркачёву руку, поставил пятёрку, размашисто расписался и вручил зачётку остолбеневшему сержанту. Деркачёв щёлкнул каблуками, прокряхтел «ргхразсзсхрешите идти» и пулей вылетел из класса. Побежал Сява прямиком в туалет, где залез пальцами в рот, отодрал прилипший к нёбу конец плёнки и принялся вытягивять остальное из своего желудка. Тут уже не обошлось без блёва. От выворачивающей наизнанку рвоты морда у Деркачёва раскраснелась, а на глаза навернулись слёзы. В этот самый момент в туалете у писуара застыла фигура начальника курса, майора Коклюна. Глядя на плачущего Деркачёва он изрёк:
– Та-а-ак! Поня-а-атно! Мой лучший сержант идёт кандидатом на отчисление за несданный «Биомед». Непонятно, почему герой-"афганец" плачет, как девочка. Ведь есть начальник курса… Сейчас зайду к Щербину, поговорю…
– Товарищ майор! Да тонзиллит у меня. Такой гадкий тозиллит – до рвоты. Сдал я биологию. На пятёрку сдал. Шербин похвалил и позвал на кафедру комаров разводить.
Коклюн недоверчиво взял Деркачёвскую зачётку.
– Вот уж такого от тебя, Вячеслав, совсем не ожидал. Щербин в «хлявных» никогда не числился. Неужели и вправду к себе на ВНОС звал?
– Да, правда.
– Тогда чтоб сегодня же подошёл к Рутковскому. Возьмёшь у него анкету, напишешь заявление по форме, а характеристику тебе пусть комсорг накатает.
– Так ведь сессия…
– Ничего, что сессия – доверие надо оправдовать!
С этого самого дня Деркачёв получил кличку Сява-Тонзиллит и «прописался» на военном «Биомеде». Однако по закону парных случаев ему ещё раз предстояло залететь на шпоре, и опять же согласно этому необъяснимому закону, выйти сухим из воды. Правда случилось это спустя два года на «Фарме». Попал Сява-Тонзиллит сдавать фармакологию к Гангрене Алексеевичу, кафедральному заму по науке и весьма суровому доценту. Полковник Гангрена Алексеевич занятий у курсантов почти не вёл, только иногда читал лекции, а поэтому истинный уровень знаний у молодёжи он представлял себе весьма смутно, зато славился на экзаменах всякими казусами умеренной экзальтации. «Фарма» вторая по сложности наука после анатомии, не зря курсанты говорят: «анатомию сдал – можешь влюбиться, фарму сдашь – можешь жениться». На этот экзамен Тонзиллит написал обыкновенную шпору-гармошку. Он использовал тонкую ленту папиросной бумаги, которая складывалась гормошкой в компактный брикетик, что запросто умещался между пальцами. И как Гангрена Алексеевич такое засечь умудрился? Подошёл незаметно, да как схватит Сяву за руку, у того шпора и выпала. Гангрена её развернул – почерк как у Тонзиллита. Тот сидит понурившись – всё, сливай воду, «банан» и на пересдачу. А Гангрена конец шпоры под ножку стула подсунул и говорит: если растяну твою шпаргалку во весь рост и не порву, то за труды четвёрку поставлю. А сам ведь длинный был! Залазит на стул и руку вверх почти до потолка – а шпора длиннее, аж провисает. Поставил четвёрку.
