Следующий, посередине – совсем юноша, произвел на девушку более приятное впечатление: приятный овал лица, едва заметная улыбка на пухлых губах, легкомысленной расцветки рубашка, пляжные шорты, обнажающие стройные, уже загорелые ноги...
Мужчина же, стоявший справа, выглядел на редкость угрюмо. Высокий, светловолосый, коротко стриженный, он смотрел не в стекло, а в пол. Надорванный воротник рубашки, заплывший кровоподтеком глаз, разбитая нижняя губа...
– Так что, узнаешь кого-нибудь? – почти ласково полюбопытствовал Патрикеев.
Девушка наморщила лоб.
– Подождите...
Конечно же, ни усатый мужик в спортивном костюме, ни юноша в пляжных шортах даже отдаленно не походили на мужика, напавшего на нее в Ливадии. Впрочем, третий мужчина тоже не походил... Хотя и был немного похож.
Однако Катя интуитивно осознавала, что от нее ожидают: она должна показать на мужчину справа. Понятно ведь: если ее привезли на опознание, то среди этой троицы наверняка есть и тот, кого следует опознать. А этот, справа, действительно немного похож. И волосы светлые, коротко стриженные, как у того, в белом «жигуле», и возраст соответствующий, и рост высокий... Хотя на самом-то деле это вовсе не тот маньяк.
Девушка уже хотела было отрицательно покачать головой – мол, никого тут не знаю, но в самый последний момент вспомнила слова отца: «Скажи, что мужик, которого тебе покажут, очень похож на того, что затащил тебя в машину. Мол, до конца не уверена, но очень похож. Чтобы тебе доучиться спокойно дали... Чтобы пальцем не показывали...»
Авторитет отца в глазах дочери был непререкаем. Да и аргументы его выглядели убедительными. Правда, неожиданно заговорила совесть: мол, я на этого покажу, а его потом судить будут, а вся вина окажется на мне. Но разум нашептывал другое: не «опознаешь» – затаскают тебя по ментурам, жизни не дадут...
Патрикеев выжидательно молчал.
Катя тяжело вздохнула.
– Вон тот, справа...
– Что справа? – оживился следователь.
– Ну, похож вроде...
– На кого?
– На того самого, на маньяка.
– Который тебя в машину затащил и изнасиловать пытался?
– Ага.
– Чем именно похож?
– Волосы светлые. Лицо такое же. Рост подходящий.
Юрий Александрович откашлялся – лицо его приобрело суровое выражение, а тон стал официальным.
– То есть ты утверждаешь, что человек, стоящий справа, и человек, затащивший тебя в машину в поселке Ливадия вечером двадцать второго апреля, – одно и то же лицо?
– Не утверждаю... То есть утверждаю, но до конца не уверена, – девушка наконец отыскала спасительную формулу, – что он похож...
– Вот и хорошо. Так, Катюша, а насчет ножа, который мы тебе показали, ты точно уверена?
– Я ведь вам уже сто раз говорила – темно тогда было, вечер, свет в салоне не горел... Да и испугалась я слишком.
– Ладно, большое тебе, Катя, спасибо за помощь следствию, – поджал губы Патрикеев и, обернувшись к капитану милиции, стоявшему поодаль, распорядился: – Оформите протокол опознания и позовите сюда этого... заслуженного пенсионера.
Спустя пять минут в кабинет, разделенный полупрозрачным стеклом, вошел, вытирая со лба капельки пота, Михаил Андреевич Никаноров. Откашлялся, с чувством поздоровался с Патрикеевым и, встав в таком ракурсе, чтобы следователь заметил его нагрудный значок «Заслуженный работник МВД», тяжело опустился на скрипучий стул. Едва взглянув сквозь стекло, перегораживавшее кабинет, он сразу же ткнул пальцем в высокого светловолосого мужчину, стоявшего справа.
– Он!
– Подождите, так не делается, – вздохнул следователь, – давайте по порядку, в соответствии с процедурой. Я задаю вопрос, вы отвечаете. Итак: узнаете ли вы кого-нибудь среди этих троих?
– Сразу троих не опознаю, а вот двоих запросто, – хмыкнул старик.
– Как – сразу двоих?– удивился Патрикеев.
– А как же! Про того, что справа, и так все ясно. А вон тот, посередине, в шортах – это сосед наш, Валерка Ращупкин. Родители у него – жулье, на рынке вином без акцизных марок торгуют и в налоговую ни копейки не платят, а сам он – наркоман, третьего дня в беседке под моими окнами анашу с дружками, такими же наркоманами, курил и какую-то бандитскую музыку с мобильного телефона слушал... Арестовать его надо!
– Постойте, постойте, – прервал следователь, – я о другом спрашиваю... Три дня назад вы, явившись в ГОВД, заявили, что видели в районе набережной мужчину, чьи приметы соответствуют вот этим, – Патрикеев кивнул на стол, где белел прямоугольник милицейской ориентировки. – Вы заявили, будто бы похожий человек грубо приставал к девушке на открытой площадке кафе у фуникулера и даже угрожал ей физическими воздействиями. А теперь, Михаил Андреевич, посмотрите на этих троих: вы узнаете кого-нибудь?
– Да вон тот, с разбитой мордой, и есть маньяк! – безапелляционно заявил Никаноров, наморщив старческий лоб. – Двадцать второго апреля, вечером, между восемнадцатью и девятнадцатью тридцатью этот хулиган приставал к девушке. И вообще безобразничал. Меня, заслуженного человека, толкнул! Там еще инвалид безногий был, из тех бездельников, которые на набережной деньги вымогают, выдавая себя за героев войны.
– А потом что было? – осведомился Патрикеев, мгновенно отметив в уме, что показания старого маразматика относительно «безногого инвалида» и слова подследственного Корнилова И.С. о брате «его пропавшей без вести невесты» действительно совпадают.
– А потом этот маньяк ушел, но пообещал вернуться...
Отправив капитана оформлять протокол опознания, Юрий Александрович пригласил третьего и последнего человека – официанта из кафе у фуникулера, работавшего вечером двадцать второго апреля.
– Итак, – с привычными интонациями начал Патрикеев, – узнаете ли вы кого-нибудь из этих троих...
* * *
Илья понимал, что он тонет и что никто не подаст ему руку помощи. Обстоятельства складывались против него: отсутствие алиби, внешнее сходство с разыскиваемым, найденный при обыске боевой нож, а главное – показание девчонки из Ливадии, которую он якобы собирался изнасиловать и убить...
К тому же менты даже не собирались проверять его слова о пропавших Оксане и Диме Ковалевых. Для них он уже был маньяком и расчленителем. Корнилову не верил никто, и он не находил нужных слов, чтобы доказать свою правоту.
Вот и теперь, сидя напротив следователя из симферопольской прокуратуры, Илья в который уже раз излагал свою версию. Лицо его, изуродованное ссадинами и кровоподтеками, не выражало ни раскаяния, ни страха перед будущим; упрямство и вызов читались в его глазах.
– ...а когда вернулся в кафе – ни Оксаны, ни Димы Ковалева уже не было, – закончил Корнилов.
– Где же вы были? – устало поинтересовался Патрикеев.
– На набережной.
– Это может кто-нибудь подтвердить?
– Да откуда! Ведь у меня в этом городе ни одного знакомого. Да и машины у меня нету.
– Машину для такого дела можно было и угнать, а потом на место поставить. А что вы на это скажете? – Достав из сейфа боевой нож, следователь издали показал его Корнилову.
– Ну, мой это нож, – не стал врать Илья. – И я уже сказал, откуда он у меня.
– Естественно. Коль при обыске-то у вас нашли... Потерпевшая Круглова тоже опознала его как ваш. Что скажете?
– Такой нож, наверное, не в одном экземпляре делали. У нас в ВДВ у всех офицеров были такие. А этот мне на память о погибшем взводном достался.
– Знаю, знаю, – энергично перебил Патрикеев. – «В десанте служили мы крылатом, а там нельзя не быть орлом...» Неужели вам еще непонятно, что показаний свидетельницы Кругловой, свидетеля Никанорова и имеющегося у нас этого вещдока вполне достаточно, чтобы закончить производство дела? Я ведь вам по-хорошему предлагаю: покайтесь, снимите грех с души... И нам поможете.
– Мне не в чем каяться, – Корнилов упрямо мотнул головой. – А главное, не перед кем.
– Да-а-а? Тогда взгляните.
Перед Ильей легла фотография девушки. Корнилов с трудом сфокусировал взгляд; изображение двоилось, троилось в его глазах... Лицо Оксаны, такое знакомое и родное, выглядело на снимке отрешенным и безжизненным, будто чужим. Спутанные волосы, заострившийся носик, щеки и лоб, изрезанные чем-то острым, ссадина на шее, фиолетовый кровоподтек на скуле...
– Она жива? – Голос Ильи предательски задрожал, и Патрикеев, отметивший изменение интонации, истолковал это по-своему.
– Жива. Точней сказать – выжила...
– Что с ней?
– Обнаружена обнаженной в районе поселка Васильевка, в трех километрах от Ялты, на теле многочисленные колото-резаные раны. Потеряла много крови, несколько переломов и вывихов, тяжелая черепно-мозговая травма, сильнейший нервный шок. И выкидыш вдобавок.
Руки Ильи затряслись. Слова собеседника оглушили его, словно удар кузнечного молота. Сидя с открытым ртом, он даже не понимал, что делать – то ли радоваться, что Оксана, пусть и искалечена, но все же жива, или скорбеть о том, что с ней произошло...
