В незамысловатой жизни в Малкамяки она вполне ясно разглядела начало нового периода своей жизни. Ее внутренняя пружина, державшая ее десять лет, с невероятной быстротой стала раскручиваться и она чувствовала, что с каждой секундой все больше поддается какому-то невидимому напряжению. А раз так, то в ней пробудилось желание самой ослабить пружину и втайне испытать всю прелесть внезапного расслабления… Она даже потешила себя заранее — приблизив к себе Элиаса. И одна ее часть, трепеща, взирала на другую, которая с необыкновенным хладнокровием, обдуманно действовала…
Но возвратимся, однако, к нашей поэме, к нынешней Ольге, сидящей у окна в пору цветения купальниц.
А ее уж тут нет, и никого нет в окне, только виден воздух, наполняющий залу. Куда она ушла? Вышла из дома, спустилась по тропинке вниз, потом за конюшню, мимо амбара; и вверх — на холм, в мареве красок и запахов земли, мыслей и стремлений…
Цветов на свете много, разных. Но у всякого вида есть свой час в сутках, когда его дух и жизненная сила достигают своей высшей точки. Так, ландыши милее отыскивать в траве вечерами, а голубые глаза вероники ярче светятся в первой половине дня. Вероника лучше всего цветет, когда лето уже вошло в пору, пророс ячмень и осина вся одета листьями. Цветы — повсюду в низкой траве, они сидят в пазухах листьев, как бабочки, венчики их легко слетают, а вместе с ними и две хрупкие, слабые тычинки. Человек, подымающийся на холм, пришел набрать букетик вероники, она первый посланец летнего цветочного изобилия. Лапчатка тоже цветет вовсю, а у герани уже большие листья. Они старинные знакомцы Люйли Корке, которая срезает их для коровы — на ужин. Листья запаривают кипятком, и от них начинает исходить дух, знакомый Люйли с детских лет, с летнего детства.
Цветок вероники можно разглядывать до последней клеточки, погружаясь в его миниатюрный голубой мир, находя жилки и протоки, нектар и пыльцу. Форма и содержание крохотного венчика могут служить безукоризненно голубым эпиграфом к земному повествованию летнего дня о жизни и солнце. Подле каждого цветка берет начало новая глава. Каждый листок — фраза, каждое растение — главка, насекомые — знаки препинания, а благоухание — живой интерес мастера. Над цветами и листьями стоит молодая красивая женщина. Она возвышается на склоне холма и оглядывается; сама она ни на что не смотрит, зато уверена, что смотрят на нее. И поэтому она спускается по склону к озеру, откуда дом не виден. Она доходит до берега и вдыхает его запах. Она не собирается купаться, только расстегивает несколько пуговок на блузке, словно собираясь… — Нет-нет, она никого здесь не ждет, ее просто соблазнила эта мысль — выкупаться. Воздух уже утратил бодрящую свежесть утра. Довольно жарко, и края видимого пространства туманятся дневной дымкой. Женщина стоит на берегу, устремив взгляд в одну точку, глаза ее видят малый мир, а душа угадывает большой. И сама она — промежуточный и отдельный мир посреди этих двух. А за холмом есть еще некто, по которому она тоскует, сама того не желая. Слух ее напрягается, чтобы уловить, уносит ли, не спросясь ее, струящийся воздух ее тоску туда дальше, за холм…
Кружным путем Ольга выходит к тому месту, где однажды сорвала фиалку, и той же дорогой поднимается к дому, мимо окон Элиаса. Элиас стоит у окна, но они не здороваются. Она идет мимо, и Элиас выходит из дома. Ольга останавливается под липой. Элиас словно со стороны видит себя, вот он приближается к ней. Ольга думает словами: «Вот Элиас, вот он подходит. Вот теперь я…»
Сердца обоих оглушительно стучат, забыв о своих хозяевах, а онемевшие души впитывают не то, что произносят губы людей. Ольга опирается о ствол и приподымает ногу в башмачке, она смотрит в глаза Элиасу и твердо выговаривает:
— Завяжи мой шнурок, он развязался.
А робкая душа обмирает, слыша, что произнесли губы. Они сказали: завяжи, ты завяжи…
Это было первым настоящим свиданием Ольги и Элиаса. И после него оба чувствовали, что ими руководила чья-то, чужая, воля, только не их собственная. Страсть обдавала влюбленные сердца жаром, как воздух в безоблачный знойный полдень. День был мучительным, ночь бессонной, а утро полным надежд. Что Ольга делала на следующее утро? Раскручивание пружины шло полным ходом: Ольга рассматривала себя в большом зеркале. Она закрыла дверь на крючок и взяла на руки котенка. Его отражение и он сам производили совершенно одинаковое впечатление, так что Ольга налаживала отношения со своим двойником через посредство котенка, равно прижимавшегося к груди той и этой женщины.
И тогда начало происходить кое-что новое. Глядя на явленную в зеркале обнаженную фигуру, Ольгу охватило неведомое ей благоговейное чувство. Она почти не удивилась красоте этой фигуры, беспокойный ток мыслей впервые за все последние дни и ночи словно остановился и стушевался, а на смену ему пришло чувство счастья и покоя. Безотчетным движением она спустила котенка на пол и вернулась снова к отражению. На лице в зеркале было выражение серьезности, и на мгновение Ольге почудилось, что вот так безмятежно и бесстрастно смотрит она на нечто таинственное и удивительное. Как будто извне, из всего поднебесного пространства начали слетаться незримые духи распустившихся цветов и приникать к коже той женщины в зеркале, как слетаются бабочки к цветущему кусту. Именно туда, к той женщине, к той, которая недавно сказала «ты» Элиасу, к той, которая десять лет охраняла свою непорочность, к той, которая упивалась физическим ощущением своего бытия и которая оставалась прежней. К ней, излучавшей уверенное знание: она останется вечно неизменной и недоступной, какие бы сумасбродства ни позволила себе эта женщина по имени Ольга — станет ли она выходить замуж за какого-то Бруниуса или заведет тайный, короткий роман с каким-то молодым юношей… Душа словно вырвалась от женщины, чье имя было Ольга, бросив ее со всеми ее прелестями, и устремилась навстречу той, другой, ставшей видимой благодаря зеркалу.
После этой зеркальной встречи Ольга вдруг стала ровнее и спокойнее, ее внутренняя жизнь хоть и текла прежним порядком, но как бы очистилась. Она была готова встретиться с Элиасом, но случая не искала. Ей было хорошо. Воспоминание о свидании под липой несказанно тешило, оно нанизывалось крохотной жемчужинкой на драгоценную нить душевных опытов, приобретенных в последние недели. Снаружи мерцало и струилось лето — некое лето, — нынешнее лето, творящее походя тысячу мелких и мельчайших событий на одном только малом и малейшем клочке земли за лесом, событий, которые, быть может, стоят того, чтобы посвятить им несколько строк. Ольга все чаще останавливалась перед зеркалом, не удерживая жеста, инстинктивно поправляющего что-то в платье или прическе, какую-нибудь деталь, о которой едва ли оставил бы свидетельство очевидец бытия, но которая, безусловно, имела свою часть в общем впечатлении, как лист в кроне дерева.
Но вот опять открыли боковое окно в доме старой хозяйки. И Ольга направилась прямо к нему. В комнате сидел Элиас. Выражение лица Ольги было такое, словно она готовилась сказать: «Мы с вами знаем, вы и я, что с нами еще что-то случится. Посмотрим! Все равно до тех пор нам не будет покоя. Что ж, пусть все идет, как задумано…»
Вслух она произнесла:
— Пойдем гулять.
Они отправились на прогулку, испытывая то отчаяние, то восторг и умудряясь счастливо избегать житейских разговоров, убийственных для всего живого. Так продолжалось изо дня в день вплоть до Иванова дня. Они не дотрагивались друг до друга, а поскольку души обоих не успели стать бесчувственными в странствиях по миру, то между ними продолжалась самая интенсивная и богатая оттенками, более глубокая и невидимая связь, которая всегда устанавливается, когда двое любых обыкновенных людей встречаются для любого обыкновенного дела. Сознают они это или нет, но они подчиняются заведенным порядкам. Между молодой женщиной и молодым мужчиной эта невидимая связь достигает такого высокого накала и ее признаки настолько расплываются, что бесполезно пытаться проникнуть в них разумом, он не в силах распутать и удержать разом все нити.
…Но тогда, в тот первый воскресный вечер, Элиас еще не был готов к молчаливому сговору с Ольгой; и только благодаря своему живому инстинктивному чувству Ольге удалось ослабить опасное напряжение — и Элиас мгновенно почувствовал себя непринужденно и свободно. А в следующие дни невидимая связь укреплялась естественным образом, хотя во внешних мелких событиях проявлялась сбивчиво и неясно. Но ничего и не требовалось, если могли встречаться глаза, эти благородные чувствилища… Вот так выпевалась мелодия жизни на этом клочке земли, заросшем деревьями и кустарником; и здесь, на этом самом месте, круглился один из закоулков бескрайних дебрей жизни, чем-то похожий и чем-то отличный от всех прочих закоулков… Элиас непринужденно и свободно ходил на свидания к Люйли; он настолько привык целоваться, что уже не видел в этом ничего особенного, но и обходиться без этого еще не мог. Они лежали на полянке и целовались, целовались без конца — но и только. Люйли не противилась и ничего не говорила. И каждая следующая встреча на холме точно повторяла предыдущую, кроме одной — в понедельник, за день до Иванова дня: в этот вечер их свидание получило некоторые дополнительные оттенки. И поскольку все эти свидания никак не касались отношений с Ольгой, то она о них и не догадывалась.
