Чуть позже Элиас сидел возле дома, и мать вышла к нему на скамейку — «полетничать». Сын не знал, догадывается ли она о его ночном походе. Она не подавала виду, и он сразу настроился благодушно. Пионы и красные лилии бойко поднимались из земли, и мать с сыном одобрительно взирали на них. Вытянулись и гвоздики. Подобные минуты, проведенные в обществе цветов, были едва ли не единственными, когда сын ощущал в себе любовное чувство к матери в ее присутствии. Он выразил это тем, что остался сидеть и слушать ее журчащую болтовню. К тому же ему вспомнилось, как сердечна она была вчера с Люйли — А воскресный день уже повернул к вечеру.
Ага, вон и барышня идет сюда, спускается вниз по дороге. С зонтиком. И глаза у нее, и талия… Здоровается с матерью. Идет дальше. Что она здесь — на все лето?
Как все вдруг изменилось! Неужели это я только что был возле рябины и валуна? Зачем, что я там делал? Какой сегодня долгий день!
— Это что — хозяйская дочь?
— Она.
— Как ее зовут?
— М-м… Ольга вроде.
Оба — и мать и сын — постарались скрыть от себя и друг от друга впечатление, произведенное этой встречей. Элиас украдкой проскользнул в дом, откуда можно было наблюдать за барышней, спускающейся по дороге к долине; вот она остановилась, сошла на обочину, сорвала цветок, оглянулась, нет ли еще таких, и, не найдя, повернула назад к дому. Старушка была еще во дворе, поджидала барышню, чтобы вступить с ней в беседу. А та поднималась не спеша, помахивая зонтиком и скользя взглядом по обочинам — как обычно поступают нашедшие один цветок и ищущие еще или делающие вид, что ищут.
Элиас ощутил вдруг глухую уверенность — в чем, он бы не смог объяснить словами. Она была смущающей, безотчетной, и ее вызвало то, что происходило внизу на дороге, — движения и повороты барышни, покачивание зонтика и собирание цветов, — все то, в чем иной не приметил бы ничего необыкновенного, но что для смотревшего в окно звучало как короткая, дразнящая фраза. Элиас намеренно перешел в горницу, как и вчера, когда примерно в тот же час к дому приближалась другая. — Ага, вот тут и другая к слову пришлась! — Поразительное дело: отчего юное и прекрасное чувство к Люйли не заступило дорогу этому новому вспыхнувшему чувству… Оно словно отошло в сторону, как постороннее, не чувствующее себя причастным к тому, что происходило теперь. В душе Элиаса не было и намека на недавнюю потерянность, нет, в ней радостно шевелилось что-то новое, зарождающееся. И ощущения у него тоже были совсем не грустные, а радостные.
Счастье стремглав мчалось вперед. Слышно было, как барышня беседует с матерью; вот они вошли в дом. Счастье пылало огнем и жгло, был воскресный вечер, и каждый из двоих чувствовал огонь другого. Огонь был один, общий.
Когда Ольга перед этим прошла мимо старушки с сыном и двинулась дальше вниз, она тотчас почувствовала, что прогулка утратила смысл, потому что весь составлявший ее интерес остался позади. Всю дорогу она неотступно ощущала на себе взгляд молодого человека, словно тягучую нить, позволявшую двигаться, но не отпускавшую на свободу. Впрочем, на свободу она не рвалась. Инстинктивно она сошла с дороги и сорвала невзрачную фиалку — Все хорошо, вот только старушка видит… — На мгновение старушка заняла ее мысли, оттеснив сына, и Ольга в воображении подмигнула молодому человеку: «Так, так, я понимаю, можете смотреть, только следите, чтобы ваша мать ничего не заметила».
И, будто условившись с молодым человеком — в эту секунду он как раз перешел в горницу, — Ольга с ленивым и безразличным видом приблизилась к дому, держа в руке ненужную фиалку. Она не могла решить, прикрепить ее к груди или выбросить. — Ну вот, сейчас старушка заговорит.
Старая и молодая женщины разговаривали и улыбались друг другу. Обе не хотели быть нелюбезными, беседа становилась все более задушевной, слова и улыбки так шли к спускающемуся на землю воскресному вечеру, и они все говорили, говорили… Старушка пригласила барышню в дом, ступила на порог, Ольга чуть помешкала, но предложение приняла. Она никогда прежде не заходила к старой хозяйке и теперь полнее переживала все впечатления, как всякий, кто впервые переступает порог дома, где живет интересующий его человек. И в домик старушки с ее приходом вошли новые краски и запахи.
Старушка с сомнением прикинула, предлагать ли гостье сесть в качалку, и призывным тоном произнесла:
— Куда это наш молодой человек запропастился? А-а, вон он где, — заметила она, открывая дверь в горницу. — Иди сюда, составишь гостье компанию. Садитесь, гостьюшка дорогая, а я пока кофе приготовлю, — проговорила она, уже следуя на кухню.
Элиас, прослушав все до последнего слова, еще немного помедлил и вышел в комнату, где сидела Ольга — одна.
Все частности — слова, жесты, взгляды — не имели значения. С точки зрения последующих событий это свидание было решающим, и то, что оно не стало последним, было исключительной заслугой Ольги. Так могло случиться, если бы они повели себя как положено воспитанным людям, и тогда столь многообещающий летний рассказ закончился бы, едва успев начаться. Но в ту самую секунду, когда Элиас занес ногу, чтобы ступить в комнату, Ольга с приятным для себя чувством узнала в нем человека равного себе, и это мгновенно определило ее поведение — тон легкого кокетства. Она тут же отметила произведенное ею впечатление, погрузившее Элиаса в состояние безмолвия. И вполне оценила важность этой минуты. Упорно и спокойно смотрела она на Элиаса, полуприкрыв глаза и улыбаясь. На лице Элиаса трепетала улыбка, то сменяясь серьезной миной, то снова вспыхивая, пока наконец он не отвел взгляд в сторону.
Начало было положено, и на этот раз старушка кое-что все же заметила, хотя ни тогда, ни позже виду не показала. Под ее крышей были два молодых существа, которые в этот праздничный вечер вместе отправились в невидимое странствие по капризным и безрассудным любовным дорогам. — Пусть их, решила для себя старушка, чуя что-то своим старым сердцем, они молодые, пусть, что мне за дело. — Ей было весело смотреть на молодую фигуру, одежду и красивое лицо и развлекать видную гостью неумолчной болтовней.
Летние чары победили и Ольгу. Возвращаясь из гостей, она ощущала такое полное довольство, что это даже возбуждало ее. На повороте она оглянулась, а потом еще раз, приостановившись у липы. — Так-так, теперь он стоит возле окна открыто, больше не смущается. О, а завтра, ведь еще будет завтра… Вот, оказывается, как все тут выглядит, первый раз я так близко вижу… И воздух посвежел… А эту фиалку я бросила на пол; конечно, ребячество, но пусть… Теперь это мой близкий, близкий знакомый… кстати — как его зовут?
Его звали Элиас, и он поднял фиалку с пола, едва Ольга ушла. Фиалка еще хранила цвет зонтика и тонкий аромат — свой ли, руки ли, было неведомо. Кровь бросилась Элиасу в голову, он подошел к окну и дерзко стал смотреть вслед удаляющейся фигуре, жадно пожирая ее глазами. Когда видение исчезло, Элиас уставился на фиалку, как бы ожидая ответа от примолкшего вокруг мира на некий вопрос. Но уставился он внутрь себя, на свое нынешнее состояние, олицетворением коего была фиалка. И она была словно живая, и выражение лица у нее было словно у человека, нежданно-негаданно очутившегося в положении, в котором он бессилен себе помочь. Она словно ожидала, что ее вот-вот вышвырнут.
Но этого не случилось. Ее отнесли в ящик стола и положили там поверх каких-то бумаг.
* * *
Когда-то цветок рос на своем месте, почему — он не ведал, но на том месте, как видно, существовало некое напряжение, сила, противоположная другим, существовавшим где-то еще… Все предметы во всем мире таят в себе такое напряженное противополагание другим предметам. Где-то напряжение разряжается, и то, во что оно разряжается, само становится носителем напряжения… А сорвавшая этот цветок барышня едва удостоила его взглядом, она могла бы с тем же успехом сорвать травинку, потому что сам жест ее был исполнен фальши. Потом она шла, зажав цветок в руке и забыв о его существовании, а потом нарочно обронила на пол. Так из фиалки получилось действующее лицо. А теперь оно упрятано. Вокруг него стенки ящика, затем стены дома, а затем пространство со всем, что в нем есть. Где-то там двигается и Элиас, чье сердце и лицо сейчас равно пылают. Он не знает, чем заполнить пустоту, образовавшуюся с уходом Ольги. Душа и плоть стремятся к обладанию — всем, но пока не намечается ничего. Природа вполне довольна собой. И если вчера вечером казалось, что ни один человек не собирается спать, то нынче все словно только и ждут, когда можно будет лечь. Но безнадежно ложиться с неутоленной, жаждущей душой. — Ольга не придет сегодня ко мне, не придет, хотя я знаю, что она хочет. Может, выйти на улицу, вдруг увидит… Но они не встретились больше в тот день, и воскресный вечер остался для Элиаса немилостивым и безнадежно пустым. В отчаянии он даже вышел со двора и двинулся по той же дороге, по какой шел вчера к Люйли, механически переставляя ноги и словно случайно избрав это направление. — Стоит ли мне идти к Люйли? — Он стоял в двух шагах от того места, где Ольга сорвала цветок. Обернулся на ее дом, и это прибавило ему бодрости. Он отправился к Люйли.
