Снова воскресенье
Вокруг Люйли Корке снова воскресенье. Лето словно воображаемое море, через которое каждый год переправляется жизнь, отплывая от весны и устремляясь к осенним берегам. В нынешнее воскресенье совершался выход в открытое море.
А это лето славно еще тем, что неопытная Люйли Корке успела за прошедшие недели поцеловаться несчетное число раз. Последний раз она занималась этим вчера вечером, вернее, ранней ночью, — Элиас снова приходил на холм. Такая жизнь, разумеется, не проходила бесследно. В ее взгляде и повадке появились большая уверенность и свобода, и это ее домашние замечали ежечасно. Если в Корке приходила какая-нибудь кумушка посудачить, Люйли держалась, может быть, чуточку слишком самоуверенно: она сидела за кроснами и, казалось, вовсе не обращала внимания на то, что говорила гостья. А если уважаемая гостья засиживалась, то Люйли с сонным видом оставляла челнок и выходила из дома — прогуляться, чтобы отдохнуть от работы. Дома она иногда вмешивалась в разговор и произносила что-нибудь с таким выражением, словно знала еще кое-что, но говорить не собиралась. Наедине с собой она обычно напевала, и хотя случалось, что Вяйнё или девочки поблизости, она забывала об этом и вела себя, как если б была одна. Все домочадцы, не перемолвясь и словом, догадывались о происходящем. Однажды за едой разговор зашел вообще о женитьбах, замужествах и невзначай помянули Элиаса. В упоминании проскальзывала нота затаенного интереса, какого-то раздражающего прощупывания почвы, что легко различило чуткое ухо в самом тоне произносимых слов. Люйли почла за лучшее встать из-за стола, но, как бы подливая масла в огонь, с улыбкой произнесла, глядя в сторону:
— Что ж, Элиас красивый парень.
Вот сколь преуспела Люйли с того первого воскресенья. Она смогла во всеуслышание произнести некое суждение по поводу Элиаса, по поводу молодого человека! Следы пылких опытов были налицо.
Воскресные дни были для Люйли самыми удобными, чтобы спокойно оглянуться назад. С высоты нынешнего дня даже прошлое воскресенье казалось немыслимо далеким, а что уж говорить о первом, позапрошлом, воскресенье, воспоминание о котором могло вызвать разве усмешку, настолько все там выглядело ребяческим. То есть ребяческими выглядели ее упоение и фантазии на тему супружества. — Нет, так замуж не выходят; когда выходят замуж, живут отдельно, потом бывают дети, — а у меня только и есть, что моя тканина, где ж все остальное взять? Немыслимо представить, что Элиас раздобудет то, что требуется для семейной жизни. Да нет, об этом даже неприятно думать. Раздобыть все нужно самой и так, чтобы он не знал; а он однажды придет, увидит меня в новом доме и останется… Но вот свадьба и обручение… — С этими картинками воображение Люйли не справлялось и утешалось тем, что очередное свидание чудесным образом разрешит все мыслимые на этом пути трудности. Свидания продолжались: они сидели на лужайке, ложились, обнимались, и целовались, и говорили о всяких пустяках. Потом разговор смолкал, молчать было лучше. Потом они расставались, обнявшись еще раз стоя. Таким было и последнее свидание, а затем наступило воскресное утро. Плыли уже в открытом летнем море, берега скрылись из виду… Утром темноглазая девушка, взойдя на крыльцо, медлит и скользит взглядом над деревней и по оконечности мыса. Даже в этот ранний час по краям собирается жаркая дымка, грядущий погожий день широким жестом заявляет о себе. Воскресенье, скоро в храмах зазвучит орган. Но это воскресенье кажется просторнее, в нем словно что-то грядет, нарастая и пытаясь увлечь. На самом деле все существует внутри девушки и исходит из нее. Это там, в ее пространстве, собирается жаркая дымка, дремавшая, пока она спала, но появившаяся еще прежде, поднятая всеми впечатлениями последних дней, и вот теперь она сгущается… Когда марь тускло густеет по краям неба, начинает казаться, что где-то бушует огонь. Огонь — опасное слово, особенно теперь. Мнится, что он вспыхнул в той стороне, разрастается и надвигается сюда. Отсюда нужно бежать, но ведь в той стороне он и разгорелся… Что это должно означать? Воздух горяч, и густеет марево, но деревья, холмы, травы — все стоит на своих местах. И человек заперт, ему некуда бежать с земной поверхности… Такая фантазия упоительно ужасна… Марево густеет, но люди, животные, земля и растения безмятежны, небо и солнце неизмеримо сильнее их всех. Сегодня грозы еще не будет. Но Люйли уже подхвачена жарким дыханием, она нисколько не походит на ту себя, какой была прохладным счастливым апрельским вечером перед очагом в темной бане, когда рисовала в воображении начало чего-то нового, лето, и предчувствовала летнее плавание — от весеннего берега к осенним. В прошлое воскресенье она думала, что очередные свидания разрешат все мыслимые трудности и определят, как все у них с Элиасом будет. На этой неделе они виделись дважды, второй раз — вчера, совсем поздно, но оба свидания только отсрочили решение и не дали никаких ответов. И вот снова воскресенье, и по краям неба сгущается дымка.
К Люйли приближается событие, которое никогда нельзя возвратить. Оно произойдет чуть позже — под утро, после возвращения с танцев в Иванову ночь. Люйли безотчетно ждет его — она не знает и не умеет назвать то, чего ждет. Воспоминание о вчерашних ласках не заставляет ее сердце учащенно биться. Воспоминание и ее нынешнее состояние словно одной температуры и не могут никак повлиять друг на друга. А когда она представляет себе новые свидания, хотя бы завтрашнее, то воображаемая картина оказывается сродни вчерашней и никак не трогает. Она понимает, что такие встречи будут идти своим чередом, что ей нельзя не ходить на них, надо ходить и ходить, хотя… Во время свидания она впадает в странное состояние полусна-полуяви. Она дышит, но не понимает как — дыхание становится таким же внешним предметом, как поляна, которую она ощущает где-то далеко под головой. Ласки горячат ее не так, как прежде, они только чуть-чуть усугубляют ее состояние, ближе пододвигая к провалу в бессознательное, дальше уводя от осознания этой поляны и этого вечера. Она лежит на поляне, красивая зрелая девушка, и ее видимое, телесное существо состоит из тех же веществ, что и все вокруг нее, но в ней происходят невидимые движения. Сейчас мягкая летняя ночь. И кто знает, что там невидимо происходит, во всех этих веществах вокруг нее… Да, она лежит на поляне, и кровь приливает у нее к голове… Такими бывают эти свидания, и такими они повторяются.
По воскресеньям ткать нельзя, хотя хочется. Даже если она остается дома совсем одна, и тогда она не может сесть за кроены. Завтрашний вечер бесконечно далек, умом не охватить эту бездну времени, за которой скрывается завтрашний вечер. Да и вообще кажется невозможным, чтобы этот воображенный вечер когда-нибудь пришел — он ведь может попросту оскорбиться, что его вообразили, вперед не спросясь. Снаружи между тем пребывает все то же просторное и прочное воскресенье. Там цветы и ржаные поля — все еще…
Что это?! Старая хозяйка Малкамяки! Идет! К нам! С Элиасом!! Радость, что в тебе главное? Внезапное чувство освобождения.
Теперь домочадцам стало все окончательно ясно, теперь они увидели все. Они видели молчаливое ликование Люйли в каждом ее взгляде и движении. И потом само собой, вольно и невозбранно устроилось так, что Элиас и Люйли оказались наедине. Они были во дворе, и Элиас произнес тоном, как бы рассчитанным на посторонние уши: «Покажи-ка мне твой амбар, Люйли!» В амбаре они успели поцеловаться только один раз, потому что во дворе послышались голоса обеих матерей. Элиас размеренно подошел к двери и принялся возиться с засовом, то выдвигая, то задвигая его. Заметил: «За таким запором девушку не страшно оставить, охранит!» Элиина отозвалась со двора: «Сохранность обеспечена!» И довольно улыбнулась.
Воскресное настроение словно чуть-чуть выдохлось во дворе Корке, как бы устав от себя самого. Это стало особенно заметно после ухода гостей. Напряженно-взвинченное состояние Люйли было как сжатая до упора пружина; потом вдруг явилась нечаянная сила, высвобождающая пружину, чувство облегчения затопило все существо Люйли. Но сила оказалась недостаточной и не смогла высвободить пружину до конца, она только сняла часть напряжения, а другая часть так и осталась нетронутой дожидаться угасания праздничного дня, расслабленно клонящегося к вечеру. Когда Элиас струсил в амбаре, услышав голоса обеих родительниц, и вдруг, бросив ее, пошел к двери, чтобы проверить действие засова, Люйли почувствовала внезапную усталость, и ее внутреннее напряжение, не разрядившись, ослабело. Но это не принесло ей ни оживления, ни бодрости. Она смотрела на силуэт Элиаса в дверях, темный на фоне светлого дня снаружи, и смутно ощущала, что Элиас увлекает ее куда-то, куда идти ей не по душе, но куда хочется ему самому. А когда он еще и сказан эту фразу, обращаясь к матери, стоявшей во дворе, то тут Люйли и впрямь почувствовала себя совсем разбитой и изнемогшей на том скучном и напрасном пути, по которому ее упорно ведет Элиас, хотя и видит, что у нее, Люйли, нет сил… А Элиас, не оглянувшись на нее, просто шагнул во двор, и ей тоже пришлось идти следом. И скоро гости ушли. Душа Люйли оцепенела.
