Впрочем, однажды она как будто решилась…
Спал я, должно быть, неглубоко, ибо события в моем сновидении выстраивались с неотразимой стихийностью и проворностью, как если бы то совершалось въяве…
Мне приснилось, что будто бы посреди оркестрантской комнаты на широком, приземистом канапе, застланном шелковым покрывалом, лежит, опираясь на локоть, матушка-генеральша в приклеенных черных усах, при сабле, наряженная не то махараджей, не то османским султаном. Рядом с нею гуляет по пестрому коврику, не сходя с него на паркет, господин войсковой атаман. И слышится мне отчетливо, что, будто беседуя с атаманом, генеральша капризно склоняет супруга не ехать теперь на рождественский маскарад в Офицерское собрание, где торжественно ждет атамана весь город, а веселой сенсации ради нагрянуть внезапно с подарками и оркестром в приютившийся на Песчаной улице, Богом забытый Аптекарский клуб, где тоже затеялся бал-маскарад. Атаман сердито ей возражает:
— Полноте, полноте, Анна Андреевна! Нам пора мыезжать. Извольте подняться!
Анна Андреевна вскакивает, вынимает саблю из ножен и, саблей указывая на меня, вдруг говорит супругу:
— Пашенька, Пашенька… — Она всегда его называет Пашенькой, хоть и моложе его лет на тридцать. — Пашенька, — говорит она, — а ты посмотри-ка на нашего литавриста! Он страх как похож на тебя… и осанкою, и бровями… Оденем его в твой мундир, и пусть его едет в Собрание в твоем „Руссо-Балте“ с караулом и адъютантами. А мы с тобой на лошадках — в Аптекарский клуб, цоб-цобей…
— Вздор!! — кричит атаман разъяренно.
И в ту же минуту лицо его как-то странно меняется, — так странно и быстро, что мне даже кажется — оно совершенно не изменилось, а это я, присмотревшись, только теперь и заметил, что оно выражает вовсе не гнев, а озорную, нервно-веселую озабоченность.
— Постойте-ка, Анна Андреевна, — говорит он с ласковой деловитостью, — а ежели он, сукин сын, не захочет наряжаться для вашей фантазии атаманом?
— Так мы ему голову сабелькой зараз-то и отрубим, — отвечает матушка-генеральша.
Атаман поднимает брови — он и доволен, и озадачен этим храбрым ответом.
— Что ж, — обращается он наконец ко мне, — слышал ли ты, любезный, какой тут у нас разговор приключился?
— Как не слышать, Ваше Высокопревосходительство, — слышал отлично! — докладываю я.
— Ну, а раз слышал — поедешь с Анной Андреевной на Песчаную — атаманом! в бензомобиле! — позабавить наших провизоров… А я и вовсе никуда не поеду. Таков мой сказ. Поспешайте же, поспешайте!..
И вот уже снится мне, что мы мчимся по городу с матушкой-генеральшей в „Руссо-Балте“ Его Высокопревосходительства. По бокам верховой караул, да только не с саблями и винтовками, а с алебардами и бердышами, сзади скачет, вся в дивных нарядах, атаманская свита, за ней — оркестранты, впереди, в свете фар — знаменосцы с войсковыми клейнодами и хоругвями… Матушка-генеральша мечтательно улыбается, указывает на звезды (она еще на Дворцовой площади велела шоферу откинуть верх) и говорит мне:
— Видишь, голубчик, сколько их нынче высыпало!..
А я не могу поднять головы, потому что я вижу только одно — что матушка-генеральша — прости меня, Господи! — смерть как красива и обольстительна, хоть и топорщатся на ее юном лице безобразно огромные смоляные усы… И еще я вижу, пожалуй, что ее тонкая ручка в корундах и изумрудах, которой она указывала на звезды, вдруг как бы спорхнула с ночных небес и выжидательно-нежно застыла у моего подбородка.
— Целуй же скорей, коли хочешь! — шепчет мне матушка-генеральша. А сама уж протягивает мне и другую ручку… И я целую, целую, уже позабыв обо всем на свете, и руки, и щеки, и ароматно теплую шею матушки-генеральши… И так чуден, так сладок мой грешный сон! И продолжаться бы ему в том же духе…
Но вот тут-то моя фантазия и повернула нечаянно на запретную тропку… Вот тут-то и выметнулся на мостовую, скакнув через ограду кленовой аллеи, вдоль которой мы проезжали, отчаянно ловкий всадник с винтовкой наперевес. И прежде чем караульные успели выбить его из седла теми громоздкими алебардами, коими их вооружили потехи и праздника ради, злодей (входивший, как выяснилось потом, в комплот каких-то свирепых смутьянов, мечтавших убить атамана) выстрелил трижды. Первая пуля задела мне левое плечо, две же другие — жестоко, очень жестоко ранили матушку-генеральшу.
Она скончалась в автомобиле, по дороге назад, во дворец…
Да, господа, она скончалась. Какое-то время спустя мне явилась во сне церемония ее погребения. Эта печально-величественная картина грезилась мне мучительно и настойчиво. И теперь, вспоминая ее наяву, — вспоминая подвижные облака над кладбищем, пирамиды пышных венков у отверстой могилы, источающей запах студеной глины, скорбные ряды обер- и штаб-офицеров, низко склонивших непокрытые головы, и торжественно мрачных мортусов, чинно расставленных с факелами по углам высокого катафалка, — я думаю вот о чем. О том, что в своем изыскании я был уже близок — так близок! — к открытию тайны сновидческой смерти, и о том, что открыть эту тайну почти невозможно, не утратив чувства реальности… нашей реальности, и не двинувшись дальше, дальше! — за ту границу…»
…Стоп! Вот могила этой ветреной «матушки-генеральши», третьей супруги атамана Павла Савельевича Покотило, кавалерственной дамы ордена Станислава, сочинившей одиннадцать вальсов, мазурку и марш… Так, значит, вы были здесь, господин Стазровский, — стояли на зимнем ветру у «отверстой могилы», созерцая «печально-величественную картину»… а могли бы, пожалуй, и лечь в могилу в том же 14-м году, в одно время с «матушкой-генеральшей», и это вполне отвечало бы лукавому замыслу атамана: он ведь, похоже, отлично знал и о готовящемся на него покушении, и об особенных, чувственных видах на вас прелестницы Анны Андреевны, пренебрегавшей супружеской верностью… О, вы были живой мишенью, бедный мой литаврист! Вы были яркой приманкой для торопливого остолопа с болезненно выпученными глазами — для ловко обманутого атаманом террориста Чулкова, чей портрет напечатали все донские газеты, писавшие, между прочим, что в плечо был ранен сам атаман. Ну конечно, конечно, о той очень странной и как будто бы совершенно нечаянной маскарадной затее, в которую вас вовлекли и которая, может быть, послужила главной причиной вашего бедственного разлада с «державой устойчивых миражей», велено было молчать… Но что же с вами случилось дальше?.. Как долго вы жили со своим помешательством?.. Где ваша «сновидческая» могила, мой блаженный исследователь? Где обелиск с барельефом арфы и какие там значатся даты?..
С этими мыслями я, кажется, до поздних сумерек бродил по городскому кладбищу. Могилы Ставровского я так и не нашел. Его имени не было и в той увесистой канцелярской книге, которую кладбищенский распорядитель (вдруг ни с того ни с сего появившийся вместе с первыми звездами в своей опрятной конторке) охотно предъявил мне для просмотра, мимоходом посетовав и на предшественника, «Бог весть как справлявшего дело в беспрерывной нетрезвости», и на какого-то злополучного сторожа, упрямо вносившего в книгу «самочинные записи о мифических упокойниках», и на то, что «в иные годы учет погребенным совершенно не велся»… О да, конечно, учет не велся; могила могла «ненароком истратиться». А кроме того, и сам Ставровский мог проникнуть в последнюю тайну «грезы» вовсе не здесь, а где-нибудь в тундре… на Кавказе, в Крыму… в бурливом Стамбуле или в каком-нибудь безмятежнейшем Эттельбрюке!
Я уехал с кладбища с чувством легкой досады — той действительно легкой, приободряющей, придающей уверенности и задора благотворной досады, какую испытывает исследователь, когда на пути его поисков возникают препятствия заурядные и хорошо им предвиденные.
Истинная досада явилась позднее. Она переросла в беспомощное отчаяние после того, как я изучил десятки казенных и частных документальных коллекций, обследовал фонды разнообразных архивов, тщательно проштудировал, раздобыв их ценою больших усилий, рукописные мемуары дворцового дирижера, того самого дирижера — Якова Фомича Туроверова, — который не реже трех раз в неделю (если принять во внимание лишь расписание репетиций) являлся пытливому «изыскателю» в его «восхитительном сновидении», выудил все, что только возможно, включая весьма отчетливый образ пышноусого скрипача в боливаре, угодившего на Рождество под атаманский автомобиль, из услужливой памяти старцев, перечитал издававшиеся бесперебойно при атаманах Таубе, Мищенко и Покотило «Ежегодные известия войсковой канцелярии о назначениях в дворцовую службу» и прочее, прочее…
Сведений о Ставровском не было нигде. «Он не оставил в городе ни малейшего следа, ни одной, даже самой призрачной, весточки о себе, за которую бы я мог ухватиться!» — повторял я сокрушенно.
