Тем временем ручка все более поддавалась усилиям чертова Казика, и Александра не в шутку забеспокоилась: а что будет, если она не сможет оглушить поляка кувшином? Поднять крик – для того, чтобы прибежал Чезаре и присоединился к насильнику? Александра чуяла, сидя бок о бок с Чезаре, что сдержанность итальянца весьма обманчива, что и его кровь обуяют бесы, а потому боялась его куда больше пана Казика. Наверное, на шум прибежит и хозяин – но Александра уже узнала в Граце, что такое добропорядочные австрийцы, и не надеялась ни на кого – только на себя и на бога.
Пан Казик от усилий и неудовлетворенного желания потел сильнее, чем обычно, и Александру замутило от его вони. «Засов» держался уже на честном слове, решающая минута была близка… как вдруг напряженный слух Александры уловил почти бесшумные, торопливые шаги по коридору, потом послышалось неразборчивое, но весьма возмущенное восклицание, звук удара – и падение тяжелого тела.
***
На миг Александра впала в столбняк от изумления, которое сделалось сродни потрясению, когда она различила злобную итальянскую скороговорку. Чезаре! Она еще выше занесла кувшин, готовясь отвесить добрый удар по маленькой, змеевидной головке итальянца, однако же приоткрывшаяся дверь сильным рывком из коридора была поставлена на место, а потом послышался такой звук, как если бы по коридору волокли что-нибудь тяжелое.
Александра едва не выронила кувшин и обессиленно прислонилась к стене…
Не скоро она поверила, что опасность миновала, но теперь на смену страху явилось любопытство поглядеть, не убил ли Чезаре пана Казика до смерти, а ежели убил, что намерен сделать с телом. И в конце концов, даром она, что ли, одевалась?
Прислушавшись, Александра проворно выдернула из ручки стул-спаситель и, не дыша, вышла в темный узкий коридорчик, в самом конце которого чуть брезжил огонечек: верно, там была комната Чезаре.
Александра кралась на цыпочках, недоумевая, неужели этот шум не потревожил никого в трактире? Но, очевидно, добропорядочный австрияк и вообразить не мог, что в его добропорядочном заведении может произойти нечто недобропорядочное, а потому похрапывал под своею периною, в ус не дуя… и должен был благодарить за это своего ангела-хранителя, ибо, когда б он узрел то, что открылось глазам Александры, то непременно испустил бы дух. А она увидела…
Она увидела пана Казика, ничком валявшегося на полу неопрятной кучею жирной, белесой голой плоти. Над ним стоял Чезаре и, с ненавистью глядя на бесчувственного поляка, расстегивал штаны, бормоча:
– Carogna! Sudicio bestiame! [32] Думаешь, я не хочу ее? И она принадлежит мне, но прежде – синьору! Да я лучше отрежу себе свой membro [33], чем прикоснусь к ней. А ты, ты… осмелился протянуть свои грязные лапы к чужому добру? Тебя обуревало вожделение? Ничего! Я сейчас покажу тебе, что такое истинное вожделение!
С этими словами он вздернул слабо стонущего пана так, что тот взгромоздился на карачки, склонился над ним и… и Александра в первый раз в своей жизни (она могла только молиться, чтобы и в последний!) увидела содомский грех.
Приступ подступающей рвоты сотряс ее тело, и только этим спаслась она от обморока. На подгибающихся ногах, согнувшись, побежала куда-то, уткнулась, ничего не видя, в какую-то преграду, со стоном зашарила по ней… руки наткнулись на тяжелый железный засов, рванули его с силой, которую Александра и не предполагала в себе.
Хорошо смазанный засов бесшумно, как во сне, отъехал в сторону. Толчок… дверь распахнулась… влажная прохлада припала к лицу. Мгновенно стало легче, ноги перестали дрожать – и Александра ринулась с крыльца в темную, непроглядную, дождливую ночь, как в омут свободы.
9
Змеиное ущелье
Она не знала, куда идти. Знала только, что не в горы, потому что за горами лежала Италия, а в Италии ей делать было решительно нечего. На фоне темного неба вершины Альп чудились еще более темными, аспидно-черными нагромождениями, и Александра, повернувшись к ним спиной, во всю прыть кинулась мимо спящих домиков городка.
Дождь вскоре разошелся, небо прояснилось, и стремительный бег зверей зодиака почему-то растрогал Александру до слез. Однако чем ближе подступало утро и чем более высветлялось небо с восточной стороны, тем более беспокойство забирало ее душу. Александра в девочках была прилежнейшей ученицей своих учителей (отец ее задался целью дать дочери приличное образование), однако география давалась ей всего хуже, но, впрочем, не настолько, чтобы не усвоить: если направляться к северу, восток будет справа, ну а если к югу, то слева. Александра всей душой и телом стремилась на север, однако небо светлело почему-то с левой стороны. Нет, не может быть, убеждала себя Александра, готовая уж лучше расписаться в своей забывчивости, чем признать очевидное и пугающее: она ведь повернулась спиной к горам, горы на юге!.. И так она и шла, упрямо устремив взор в каменистую, колючую тропку, которой сменилась дорога, борясь из последних сил с отчаянием и не желая отдать себе отчет в роковой ошибке, пока не рассвело настолько, что деваться уже было некуда и пришлось признать: она идет безнадежно на юг.
Горы были везде: справа и слева, позади и впереди. Всюду вздымались ужасные каменные скалы, которые, кажется, для того нависли, чтобы наклониться – и задавить любопытного путешественника в своих проходах. Куда бы Александра ни обратила взор, везде представали пред ней странные и необычайной величины предметы, которые природа для того здесь поместила, чтобы вселять в сердце человеческое чувства ужаса и восторга враз. В каменных стенах открывались пещеры, вид которых вызвал у Александры подобие усмешки: они весьма походили на те, из коих в театральных представлениях являются львы и медведи. Однако вблизи пещеры оказались не столь забавны. В какую-то Александра решилась заглянуть. Сия расщелина была столь мрачна, что вода, истекающая из нее, чувствовала, казалось, облегчение, когда покидала эти тяжелые своды, а потому и бежала столь стремительно. Здесь Александра напилась, умылась. Вода была студеной, даже лоб заломило, и Александра ненадолго присела на жесткий островок травы, привалилась к камню, дала отдых усталым ногам. О, если б могла отдохнуть и голова ее, в которой так больно толклись мысли!
К угрызениям, что не доглядела, неверно выбрала дорогу, примешалась острая тоска по дому, где, верно, по ней тоже истосковались. Небось кузина Евдокия ищет ее, да и бабушка, прослышав, что внучка не приехала на московскую свадьбу, сбилась с ног. В выигрыше только князь Андрей, которому не привелось венчаться с нелюбимой. Ну что же, хоть кому-то хорошо оттого, что она сегодня сидит в альпийской теснине – и не представляет, что делать дальше. Ох и устала же она! Понятно – ночь-то прошла почти без сна, да в таких передрягах… Хорошо бы сейчас немножко подремать. Может быть, голова перестанет болеть, да и в глаза будто песок насыпан. Она с наслаждением смежила веки – и уснула прежде, чем поняла, что засыпает.
***
Когда Александра вновь открыла глаза, уже близился полдень и вокруг стояла ужасная жара. Даже тень была горяча и не спасала от солнца. Умывшись ледяной водой и напившись впрок, она со всех ног побежала по горной тропе, досадуя, что потеряла столько времени на сон, что хочет есть, а с собой у ней нет ничего, что принуждена идти на юг, а не на север… словом, досадуя на все, всех и вся, а прежде всего – на себя. Возвращаться – значило неминуемо столкнуться с преследованием: едва ли Чезаре не пустился в погоню. А если идти вперед, может быть, когда-нибудь и удастся одолеть эти Альпы и выйти в Италию, где попытаться найти помощь и защиту. В Риме есть российский посланник, а он наверняка знает отца. Значит, поможет!
Нет, все-таки плохо, плохо училась она по географии, ибо о высоте и непроходимости сего горного массива у нее было самое отдаленное представление, так же как и о расстоянии до Рима. А впрочем, даже и знай она хоть что-нибудь об этом, все равно бы пустилась в путь с чисто русской бесшабашностью и отчаянной надеждой на Авося с Небосем, которые вдруг да вывезут!
Не вывезли, увы…
Примерно через час ущелье, которым шла Александра, начало подниматься и суживаться, и все выше становились его стены, с которых изредка свешивались ветви кустарника с густыми, перепутанными плетями ползучих растений. То и дело путь ей теперь преграждали крутые обрывы, на которые надо было вскарабкиваться, чтобы снова оказаться на тропе, и совсем скоро платье и башмаки Александры изорвались, ладони исцарапались о камни, горло горело, ноги подкашивались и вообще – она еле брела, не осмеливаясь, однако, присесть отдохнуть, потому что обочь тропы все чаще появлялись змеи.
Чем сильнее палило солнце, тем больше их появлялось: две-три, бесшумно скользящие одна за другой, они, чудилось, выползали из расщелин погреть на солнце свои стылые, гибкие, жуткие тела. На тропу они не спускались, однако Александре от страха уже сделалось холодно, она высоко подбирала юбки и смотрела, как бы не наступить какой-нибудь юркой змейке на хвост. Ничего ужаснее она в жизни не испытывала, чем эти устремленные на нее леденящие, неподвижные взоры, и если до сих пор еще не зарыдала в голос, то лишь потому, что здесь не к кому было взывать, кроме бога, а он, надо полагать, и сам все видел и ежели не вмешивался в происходящее, то, верно, считал, что все свершается как следует.
