Сидящий напротив Абдулла бин Сайд улыбается, поглядывая на вырез блузки, и кивает в знак согласия, после чего приближает лупу к какому-то предмету — судя по его заинтересованности, драгоценности, и недешевой. Керригэн уверен, что вот-вот начнется бесконечная церемония переговоров, в ходе которой продавец ради повышения, а покупатель ради снижения цены способны проявить недюжинные артистические способности. Он внимательно всматривается в слегка покрасневшее и изменившееся, возможно, из-за подступающих слез лицо женщины: чистый лоб скрывает какую-то упрямую мысль, припухшие вяловатые губы слегка кривятся от досады, хотя она и пытается ее скрыть, на виске беззвучно бьется голубая жилка, словно потаенный ручеек чужого сознания. Для некоторых мужчин сострадание бывает опаснее красоты, вид загнанного существа мгновенно рождает в них жалость, способную разрушить самую неприступную крепость, однако в данном случае речь, видимо, об этом не идет. Тем не менее бывают дни, когда корреспондент London Times глубоко презирает торговцев, само искусство торга выводит его из себя, он ненавидит стремление запутать покупателя почти так же сильно, как жадные руки нищих, которые на переполненных улицах хватают его за пиджак и тянут к себе.
— Сию минуту буду к вашим услугам, господин Керригэн, — говорит Абдулла, заметив его присутствие и пытаясь не допустить вмешательства в интересующее его предприятие.
Однако Керригэн уже решил принять в нем участие и твердым шагом подходит к столу, за которым совершается сделка. Там на кусочке бархата лежит кольцо: прекрасно отшлифованный, чистый как слеза рубин в окружении крохотных золотых лепестков. Керригэн берет его, с пристрастием, чуть прищурившись, рассматривает и восхищенно присвистывает, однако араб, похоже, не имеет ни малейшего намерения поднять цену.
— За такую вещь даже я готов заплатить вдвое больше предложенного, — говорит Керригэн, обращаясь к ростовщику и одновременно засовывая руку во внутренний карман пиджака, где лежит бумажник.
— Сожалею, — отвечает тот и недовольно хмурит брови, — но сеньорита не хочет продавать кольцо, речь идет о временной сдаче его на хранение. Не правда ли, сеньорита Кинтана?
— Да, — еле слышно бормочет она, опустив голову к сумочке и ожесточенно ковыряя ногтем замок. — То есть я…
Не переставая терзать сумочку, она снова облизывает нижнюю губу и замолкает.
Керригэн решает присесть, хотя никто его не приглашал. Тотчас же появляется какой-то молодой паренек с подушками и раскладывает их на диване. Обращаясь к женщине, журналист пытается придать своему обветренному грубоватому лицу самое приветливое выражение, на какое только способен, отечески улыбается и вообще всячески стремится внушить ей доверие.
— Продолжайте. Что вы хотели сказать?
— Ничего, — коротко отвечает она.
Керригэн замечает, как вспыхивают при этом глаза женщины, и задумчиво смотрит на нее, словно хочет понять, кто же она все-таки такая. Молча и неподвижно выдерживает она его изучающий взгляд. Спустя несколько секунд он решается спросить, что заставило ее заложить кольцо, и делает это так спокойно, как сделал бы опытный врач, обращаясь к пациенту.
Юноша, который принес подушки, ставит на стол поднос с чайником, тремя маленькими немного выщербленными чашками и тарелкой с вяленым инжиром.
Эльса Кинтана слегка дрожащим голосом, без всякого выражения, как хорошо затверженный урок, начинает рассказывать душещипательную историю о семейном долге и чьем-то наследстве. Во все время рассказа Керригэн искоса наблюдает за ней, и снисходительная усмешка чуть трогает уголки его губ. Да, эта дама обладает определенными достоинствами, тут с Гарсесом нельзя не согласиться. Ее красота определяется не столько чертами лица, сколько всем обликом, исполненным скрытого достоинства, порой даже излишне сдержанным. Лицо-то как раз безупречным не назовешь: глаза расположены слишком далеко друг от друга, лоб излишне широк, чуть припухлая верхняя губа все время презрительно кривится. И если оно все-таки столь привлекательно, то именно благодаря этим отклонениям от нормы, спасающим от безликости.
Сначала оба мужчины слушают ее с преувеличенным вниманием, причем Керригэна больше интересует форма изложения, чем сам рассказ. «Ну что ж, — думает он с оттенком грусти, — вот еще одна, для кого ложь — захватывающая игра». Он молча наблюдает за ней, потирая снизу вверх щеки, немного разочарованный неудачной имитацией искренности, но заинтригованный тем, какой же финал придумает она для своей истории.
Между тем толстые пальцы Абдуллы проворно поглаживают бархат, на котором покоится кольцо.
— Берите деньги и не беспокойтесь, процент, который я предлагаю, вполне разумный. Поверьте, такой женщине, как вы, для жизни в Танжере потребуется немало. К тому же у меня в лавке кольцо будет в безопасности, пока вы не придете и не заберете его.
Теперь глаза Эльсы Кинтаны пытаются встретиться с прищуренными, в сеточке морщин глазами Керригэна, и тот видит в них мольбу, а увидев, чувствует, как где-то в глубинах тела начинает вздыматься тщеславие, которое и понуждает мужчину вступиться за попавшую в беду женщину. Тем не менее он продолжает молчать, выковыривая языком застрявшие между зубами инжирные семечки. Сегодня вкус фруктов кажется особенно приятным, но почему-то ему не хочется ни еще раз испытать это маленькое удовольствие, ни выйти из своего апатичного состояния, зато он вдруг вспоминает две петушиные головы на стене, кровь и потроха на дороге, от чего в желудке что-то переворачивается, да так, что он невольно сжимает губы. Нет, лучше испытывать отвращение, чем удовольствие, жить на льдине здравомыслия и цинизма.
Вдруг женщина порывисто встает и протягивает Абдулле руку.
— Спасибо, я еще немного подумаю, — говорит она, забирая кольцо и надевая его на палец.
— Не за что, — отвечает араб, не в силах скрыть досаду. — Если передумаете, вы знаете, где меня найти, — добавляет он уже более мягко, но настойчиво.
Керригэн, отодвинув кретоновые подушки, тоже нерешительно поднимается, не зная, уйти или остаться. Он пришел в лавку с намерением вытянуть из зятя Исмаила еще какую-нибудь информацию о ящиках, но глядя на его сложенные на толстом животе руки и угрюмую физиономию — того и гляди набросится с проклятиями, — журналист решает, что сейчас Абдулла не настроен пускаться в откровения. С другой стороны — эта женщина, в которой есть что-то таинственное, смутное, толкающее вслед за ней. Снова жизнь начинает разветвляться, наполняться разными смыслами и возможностями, иногда смыкающимися самым чудесным образом. Решившись, он делает рукой какой-то неопределенный жест и устремляется по коридору к выходу; глаза его почему-то прикованы к черному неровному шву у нее на чулках.
— Надеюсь, в следующий раз вы не будете вмешиваться в мои дела, — говорит от двери ростовщик, подтверждая догадки Филипа по поводу его мрачного настроения.
Эльса Кинтана и Керригэн медленно идут по улице; они вместе, но разъединены расстоянием — и в прямом, и в переносном смысле. На западе с утра висят плотные темные облака. Мимо движутся какие-то фигуры, плывут голоса. На площади под деревьями несколько мужчин, сидя на корточках, раздувают костерки, на которых кипит вода для чая. Навстречу, взявшись за руки, идут двое юношей, один из них хохочет, показывая белые, чуть выступающие вперед зубы. Журналист и его спутница бредут по улице Марин, проходят мимо Большой мечети и оказываются на площади Бордж-эль-Марса, значительную часть которой занимают кафе с разбросанными под пальмами столиками. Керригэн поворачивается к Эльсе и, указывая на один из них, приглашает сесть. В ее глазах — разочарование, под глазами — темные круги. Обычно так смотрят женщины, которые ждали большего, а тот, на кого возлагались надежды, оказался низкопробным пошляком.
— Вам неплохо бы чего-нибудь выпить, — советует Керригэн, галантно отодвигая стул.
— Спасибо.
— А теперь рассказывайте, в какую историю вы попали, — и Керригэн устремляет на собеседницу колючий проницательный взгляд профессионального журналиста.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
— Вы ведь не из тех, кто умеет притворяться, верно? Все, что вы наплели Абдулле, — восхитительная небылица. Ваши изысканные манеры, застенчивый лепет благовоспитанной сеньориты и еще кое-какие мелочи заставляют усомниться в вашем рассказе. Не похоже, чтобы у вас была тяжелая жизнь, и тем не менее…
— Тяжелее, чем вы думаете, — резко обрывает она и тут же смущается, а спустя несколько секунд выдавливает из себя вежливую улыбку, столь же презрительную, сколь и невеселую.
— Значит, там, в лавке, вы не поверили ни одному моему слову? Ну что ж, вы правы, это была всего лишь выдумка, но если вы хотите знать правду, я вам ее расскажу.
