мужчина. Такой ухоженный и — как бы это сказать — энергичный. Да, вот подходящее слово. После смерти Клипербуша он приехал ко мне с цветами и спросил, не захочу ли я продолжить работать у него, когда он унаследует усадьбу. Но я сказала «нет». Я достаточно наработалась в своей жизни. Теперь хочу заботиться об одном только Барнабасе.
Эмма с доктором обменялись быстрыми взглядами.
— Вот как? — Доктор Кнапс осматривал зубы Барнабаса. Тут пёс начал рычать, и доктор поспешно захлопнул его пасть. — Может быть, вы ещё раз обдумаете его предложение. Ведь этому Гансману понадобится помощь, если он унаследует такое большое имение.
Госпожа Штрицель улыбнулась так, словно ей было известно о жизни чуточку больше, чем другим.
— Вот именно: если! — многозначительно протянула она. — Полагаю, что здесь выйдет маленькая неожиданность.
Она высморкалась.
— Что за неожиданность? — спросил доктор Кнапс.
Но госпожа Штрицель замотала головой.
— Нет-нет, большего я вам открыть не могу, правда.
— Но Аллигатору вы ведь рассказали! — выпалила Эмма.
Это вырвалось у неё само собой. Просто так. Помимо её воли.
Эмма испуганно сжала губы, но было, конечно, слишком поздно.
Доктор Кнапс вздохнул и принялся осматривать уши Барнабаса. Госпожа Штрицель огорошенно уставилась на Эмму.
— Какому ещё аллигатору? — спросила она.
— Альберту Гансману, — пробормотала Эмма, не глядя на неё. — Племяннику Клипербуша.
Госпожа Штрицель покраснела и засопела в платок.
Доктор Кнапс дал Барнабасу несколько собачьих сухариков и поднял взгляд на его хозяйку.
— Вы действительно ему что-то рассказали? — спросил он.
Госпожа Штрицель продолжала сопеть.
— Дора! — строго сказал доктор Кнапс. — Вы что-нибудь рассказывали племяннику Иоганна Клипербуша о завещании его дяди?
— Ну… да! — Госпожа Штрицель всё утирала покрасневший нос. — Да, рассказала. Когда он появился у меня на пороге в третий раз, опять с таким роскошным букетом цветов… ну, таким, знаете, в целлофане… и спросил, не захочу ли я у него работать… Тут я ему об этом и рассказала. Чтобы он не тратил столько денег понапрасну и чтобы он в конце концов оставил меня в покое.
— Что вы ему рассказали? — спросил Кнапс.
Эмма затаила дыхание.
— Что он совершил большую ошибку, — пролепетала госпожа Штрицель.
— Какую ошибку?
Госпожа Штрицель поправила красный ошейник Барнабаса.
— Что продал кобылу Клипербуша Долорес Блюментрит. Вы же знаете эту женщину с кучей собак. Такого я бы Барнабасу не пожелала. Я вот живу только ради него одного.
— Ну и? — Доктор Кнапс понемногу начал терять терпение. — Что же, ради всех святых, такого ужасного в том, что племянник Клипербуша продал ей кобылу?
Госпожа Штрицель сердито взглянула на него.
— Не понимаю, доктор, с какой стати я вам ещё и это рассказывать должна.
Кнапс снова вздохнул. Он снял толстяка Барнабаса со стола и поставил на пол.
— Дора, позвольте мне представить вам внучку Долли Блюментрит. Эмма — новая владелица кобылы Клипербуша, и вот уже несколько дней Альберт Гансман пытается всеми правдами и неправдами снова отобрать у неё эту лошадь. Скажите нам почему?! Пожалуйста!
Госпожа Штрицель наморщила лоб.
— Батюшки! — простонала она. — Да откуда же мне было знать!
Она вынула свежий платок и ещё раз прочистила нос. Потом устремила взгляд на Эмму и произнесла:
— Он лишится своего наследства. Если у него не будет этой лошади, он останется ни с чем.
— О нет! — пробормотал доктор. Он потёр лоб и обнял Эмму за плечи. — Это хуже, чем я опасался.
Барнабас с интересом обнюхал ботинок Эммы и лизнул его.
— Вы уверены, Дора? — спросил доктор. — Совершенно уверены?
— Так сказано в завещании Клипербуша. — Госпожа Штрицель понизила голос и огляделась по сторонам, словно боялась, что дух старого Клипербуша притаился в одном из шкафов с лекарствами. — Я наткнулась на него, когда протирала пыль. Оно лежало на письменном столе, и я одним глазком заглянула в него. Немногие способны разобрать его каракули, но я умею. Мне же столько раз приходилось расшифровывать составленные им списки покупок. В завещании было написано: «Настоящим я, Иоганн Клипербуш, находясь в здравом уме и трезвой памяти, изъявляю мою последнюю волю: мой племянник Альберт Гансман унаследует всё моё недвижимое имущество в Абендраде, а именно: земельные владения, хлева и жилой дом, включая мебель, а также мою лошадь Миссисипи, однако же при одном условии: ему не позволено когда-либо продавать эту лошадь, и он обязан заботиться о ней в полную меру своих сил и возможностей до самой, хочется верить, ещё очень нескорой естественной смерти Миссисипи. Если он не оставит лошадь у себя, то усадьба и вся земля перейдут в собственность Общества защиты животных». Так там было написано. Слово в слово. — Госпожа Штрицель улыбнулась. — У меня, знаете ли, исключительно хорошая память.
— Батюшки! — простонал доктор Кнапс. — Тогда неудивительно, что этот человек не побоялся совершить небольшой взлом. А что же с деньгами Клипербуша?
Госпожа Штрицель взяла Барнабаса на руки и поцеловала его в пухлую голову.
— Его племянник тоже этим интересовался, но вот об этом мне в самом деле ничего не известно. Старый Клипербуш забрал их из банка незадолго до своей смерти, и с тех пор они как в воду канули. — Она ещё раз чихнула. — Бедный герр Гансман. У него были такие замечательные планы на старую усадьбу. Он собирался построить на участке двухсемейные дома и ферму для пушных зверей — вы же знаете, которых как воротники вокруг шеи надевают. Вполне можно понять, в каком он был отчаянии, когда обнаружилось, что всему этому не дано сбыться, не правда ли? И всё только из-за этой глупой старой лошади. — Она ещё раз высморкалась и взглянула на Кнапса. — Доктор, ну пожалуйста, позвольте и мне тоже принять такое печенье с коричневыми каплями! Вдруг поможет.
Но Кнапс мягко подтолкнул её к двери.
— Ни в коем случае, — сказал он. — У людей это вызывает зуд. Всего доброго, фрау Штрицель.
Глава четырнадцатая
Вся следующая неделя прошла в тишине и покое. Аллигатор укатил в город. Хинерк сидел на больничном. Копия договора на покупку Миссисипи лежала у доктора Кнапса в сейфе для сильнодействующих лекарств, а Эмма вместе с собаками каждую ночь ночевала в конюшне. Долли не была от этого в восторге, однако и не запрещала. И каждое утро, прежде чем взобраться на велосипед, она приносила Эмме в конюшню чашку горячего какао.
А на восьмой день после признания госпожи Штрицель пришло письмо для Долли — из окружного суда.
— Вот ты только послушай, — сказала Долли и прислонилась к ограде выгона. Эмма в это время расчёсывала
