— Да уж конечно, — сказал К. — А еще яснее я понимаю, что со мной лично, а возможно, и вообще с законностью в ваших краях творится возмутительный произвол. И со своей стороны найду способ за себя постоять.
— И как вы намерены это сделать? — поинтересовался староста.
— А вот этого я вам не выдам, — ответил К.
— Не хочу навязываться, — сказал староста, — но советую принять в соображение, что в моем лице вы можете найти не скажу чтобы друга — мы ведь совсем чужие люди, — но в известном смысле дружественного союзника. Вот только чтобы вас приняли землемером — этого я никак не допущу, в остальном же с полным доверием всегда можете ко мне обращаться, разумеется, в пределах моих властных полномочий, а они невелики.
— Вы все время говорите, — заметил К., — что я еще только должен быть принят землемером, но я ведь уже принят, вот же письмо Кламма.
— Письмо Кламма, — отозвался староста, — конечно, вещь ценная и заслуживающая всяческого уважения из-за самой подписи Кламма, которая, кажется, и вправду подлинная, в остальном же… — впрочем, не берусь да и не смею об этом судить. Мицци! — позвал он жену, но тут же вскричал: — Да что это вы делаете?
Надолго оставленные без присмотра, помощники и Мицци, видимо так и не обнаружив искомый указ, вознамерились уложить и запереть бумаги обратно в шкаф, однако, в связи с беспорядочностью и обилием разбросанных по полу папок, это им не удавалось. И тогда, не иначе что именно помощников осенила идея, которую они сейчас и приводили в исполнение, они положили шкаф на пол, запихали в него папки и, усевшись вместе с Мицци на дверцы, пытались теперь медленным и дружным нажимом все-таки их закрыть.
— Значит, так и не нашли указ, — изрек староста. — Жаль, впрочем, всю историю вы и так знаете, в сущности, указ нам больше не нужен, потом он, конечно, обязательно отыщется, вероятно, он у учителя лежит, у него тоже целая прорва бумаг и папок. Подойди-ка, Мицци, лучше со свечой ко мне да прочти мне это письмо.
Мицци подошла, и теперь, когда она присела на край кровати подле своего крепкого, полного жизни супруга, который вдобавок тотчас обнял ее за плечи, вид у нее сделался совсем уж серенький и невзрачный. В блике свечи из темноты выделялось только ее маленькое личико с ясными, строгими, лишь под воздействием лет слегка смягчившимися чертами. Едва завидев письмо, она даже руками слегка всплеснула.
— От Кламма, — вымолвила она.
Потом они вместе прочитали письмо, о чем-то пошушукались, покуда наконец — тут помощники дружно грянули «ура!», ибо им удалось-таки дожать и закрыть дверцы шкафа, за что Мицци вознаградила их безмолвным благодарным взором, — староста не объявил:
— Мицци совершенно моего мнения, теперь, пожалуй, я рискну его высказать. Это вообще не служебная бумага, а частное письмо. Уже из самого обращения «Многоуважаемый сударь!» это совершенно ясно. Кроме того, здесь и словом не упомянуто, будто вы приняты землемером, скорее, тут общие рассуждения о вашей господской службе, но и в них ничего определенного и обязывающего нет, сказано только, что вы приняты, «как вам известно», то есть бремя доказательства, что вы и в самом деле приняты, возложено на вас. Наконец, в отношении служебной подчиненности вас определяют исключительно ко мне, старосте, как к вашему непосредственному начальству, которое и должно сообщить вам все дальнейшее, что по большей части, кстати, уже исполнено. Кто в чтении служебных бумаг поднаторел, а вследствие этого и неслужебные письма еще лучше разбирает, для того здесь все ясней ясного; а что вы, сторонний человек, всех этих тонкостей не улавливаете, так оно и не удивительно. В общем и целом письмо ни о чем не говорит, кроме того, что Кламм лично намерен о вас позаботиться, если вы будете приняты на господскую службу.
— Вы, господин староста, — проговорил К., — так ловко письмо истолковали, что от него в конце концов вообще ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги. [Мое толкование иное, я остаюсь при нем, и хотя в моем распоряжении и совсем другие средства борьбы имеются, я приложу все силы к тому, чтобы именно мое толкование было признано верным.] Да разве вы не замечаете, что этим вы принизили само имя Кламма, которого на словах якобы так уважаете.
— Это недоразумение, — возразил староста. — Я вовсе не отрицаю значения письма и толкованием своим нисколько это значение не умаляю, совсем напротив. Частное письмо от Кламма, разумеется, имеет куда большее значение, чем служебное послание, однако как раз того значения, какое вы ему приписываете, у него нет.
— Вы Шварцера знаете? — вдруг спросил К.
— Нет, — ответил староста. — Может, ты, Мицци? Тоже нет? Нет, не знаем такого.
— Странно, — заметил К. — Он же сын младшего кастеляна.
— Дорогой мой господин землемер, — проронил староста. — Ну откуда мне знать всех сыновей всех младших кастелянов.
— Хорошо, — сказал К. — Тогда вам придется поверить мне на слово, что такой человек есть. С этим Шварцером у меня сразу по прибытии неприятная стычка вышла. Так он запросил обо мне по телефону некоего младшего кастеляна по имени Фриц и получил справку, что я действительно принят землемером. Как, по-вашему, это можно объяснить?
— А очень просто, — ответил староста. — В том-то и дело, что в действительности вы пока ни разу в соприкосновение с нашими властями и не вступали. Все эти соприкосновения лишь кажущиеся, вы же по неведению, по неосведомленности в наших делах принимаете их за действительные. А что до телефона — взгляните: у меня, кому по долгу службы и вправду приходится достаточно часто сноситься с властями, телефона вовсе нет. В трактирах и тому подобных заведениях от телефона еще может быть какой-то прок, ну вроде как от музыкального автомата, но не более того. Вам ведь уже приходилось здесь звонить, верно? Тогда, может, вы и поймете, о чем я. В самом-то Замке телефон, очевидно, работает безукоризненно; как мне рассказывали, там звонят беспрерывно, что, разумеется, очень ускоряет работу. Так вот, эти непрестанные телефонные переговоры мы в наших здешних телефонных аппаратах тоже слышим — они доносятся сюда пением и шумом, которые и вы наверняка слыхали. Но пение и шум — единственное, чему и вправду можно доверять в наших здешних телефонах, все остальное, что из них до нас доходит, сплошной обман слуха. Между деревней и Замком прямого телефонного сообщения нет, нет и телефонной станции, которая бы соединяла наши вызовы с Замком; и если кто удумает вдруг отсюда позвонить в Замок, там трезвонят разом все аппараты во всех самых нижних отделах, вернее сказать, трезвонили бы, если бы почти во всех, как мне доподлинно известно, не были отключены звонки. Но иной раз то в одном отделе, то в другом у какого-нибудь переутомившегося чиновника нет-нет да и возникнет прихоть малость развеяться, особенно по ночам или вечером, вот он и включает звонок, и тогда мы в самом деле получаем ответ, правда, ответ этот не более чем шутка. Да оно и понятно. Кому в голову взбредет со своими мелкими личными заботами соваться в важнейшие и всегда сугубо срочно исполняемые дела Замка? Вот я лично не пойму, как даже несведущий сторонний человек может надеяться, что если он, допустим, Сордини позвонил, то ему и вправду Сордини ответит? Куда вероятней это будет мелкий регистратор из совсем другого подразделения. С другой стороны, но это в редчайшем случае, может выпасть и такая оказия, что позвонишь мелкому регистратору, а ответит тебе сам Сордини. Тогда, правда, впору сразу бросать трубку и опрометью бежать от телефона при первых же звуках его голоса, а лучше и того раньше.
— Я, конечно, так на это дело не смотрел, — сказал К., — и подробностей этих знать не мог, но особого доверия здешние телефонные переговоры у меня тоже не вызывали, я всегда понимал: действительное значение имеет только то, что сам узнаешь или чего сам добьешься непосредственно в Замке.
— Нет, — ответил староста, решив, видимо, сегодня твердо стоять на этом слове. — Действительное значение у этих телефонных ответов, безусловно, имеется, а как же иначе? Как это может быть, чтобы справка, данная чиновником из Замка, не имела значения? Я и в отношении письма Кламма примерно то же самое вам говорил. Служебного значения все эти высказывания не имеют; если вы им служебное значение приписываете, то вы заблуждаетесь, зато их частное значение — в дружественном или, наоборот, враждебном вам смысле — крайне велико, настолько велико, что никакому служебному значению такая важность и не снилась.{5}
— Хорошо, — сказал К., — если допустить, что все обстоит именно так, то, выходит, у меня в Замке уйма добрых друзей; ведь если так смотреть, то еще тогда, много лет назад, осенившая какой-то отдел идея — мол, не вызвать ли землемера? — была, можно сказать, в отношении меня дружественным актом, и благоприятствования эти, судя по всему, потом следовали одно за другим, покуда не обернулись таким вот злополучным фортелем: меня сперва заманили, а теперь норовят вышвырнуть.
