— Хорошо, — сказал К. — Кто первый начнет?
— Я, — выдохнула хозяйка, словно она не в угоду К. соглашается, а сама давно жаждет выговориться.
Достав из-под подушки, она протянула К. фотографию.
— Взгляните вот на это, — попросила она.
Чтобы получше разглядеть снимок, К. шагнул на кухню, но и там, на свету, нелегко было хоть что-нибудь различить на фотокарточке, настолько та выцвела от старости, потрескалась, помялась, да и захватана-заляпана была изрядно.
— Не сказать, чтобы она хорошо сохранилась, — заметил К.
— Увы, к сожалению, — согласилась хозяйка. — Когда вещь столько лет всегда и всюду при себе держишь, так оно и бывает. Но если как следует вглядитесь, то все увидите наверняка. Да я и помочь вам готова, расскажите только, что вы видите, мне так приятно про эту карточку слушать.
— Вижу молодого человека, — сказал К.
— Верно, — подтвердила хозяйка. — А что он делает?
— По-моему, лежит на какой-то доске, тянется и зевает.
Трактирщица рассмеялась.
— Нет, совсем не то, — сказала она.
— Но вот же доска, — стоял на своем К., — а вот он лежит.
— А вы внимательней присмотритесь, — уже с раздражением в голосе посоветовала она. — По-вашему, он в самом деле лежит?
— Нет, — вынужден был согласиться К., — он парит в воздухе, я теперь вижу, и это не доска, а, вероятней всего, веревка, молодой человек прыгает в высоту.
— Ну вот, — обрадовалась хозяйка. — Именно что прыгает, это канцелярские посыльные так тренируются, я же знала, вы разберетесь. А лицо его видите?
— Да лица-то почти не видно, — сказал К. — Но, похоже, старается он изо всех сил: рот раскрыт, глаза зажмурены, волосы растрепаны.
— Очень хорошо, — похвалила хозяйка. — Больше-то, если его лично не знать, и не разглядишь. Но он красивый был мальчик, я его только один раз мельком видела и уже вовек не забуду.
— И кто это был? — поинтересовался К.
— Это был, — вымолвила хозяйка, — посыльный, через которого Кламм в первый раз меня к себе вызвал.
К., впрочем, не мог толком слушать — его отвлекало дребезжание стекла. Он вскоре обнаружил источник помехи. За окном, во дворе, стояли помощники, вернее, не стояли, а подскакивали, переминаясь с ноги на ногу. И делали вид, будто страшно рады снова видеть К.: вне себя от счастья, они показывали на него друг дружке, беспрестанно тыча пальцами в оконное стекло. К. замахнулся на них, и они тотчас прекратили стучать, отпрянули, оттаскивая друг друга, но один тут же вывернулся, и вскоре оба снова прилипли к окну. К. поспешил в каморку, откуда помощники его видеть не могли да и ему глаза не мозолили. Но тихое, как будто просительное дребезжание оконного стекла доносилось и сюда и еще долго не давало ему покоя.
— Опять эти помощники, — оправдываясь, бросил он трактирщице, указывая на окно.
Но та даже внимания не обратила, забрала у него фотографию, разгладила и снова сунула под подушку. Движения ее вдруг замедлились, но не от усталости, а под гнетом воспоминаний. Она собиралась что-то рассказать К., но, похоже, за раздумьями о предстоящем рассказе напрочь о самом К. позабыла. [Вот так же иногда замолкала и Фрида, когда рассказывала о Кламме, но Фрида еще молода и честолюбива, к тому же ее боль недавняя, совсем свежая, Гардена же, напротив, уже старая женщина без всяких видов на будущее и рассказывает о давно минувшем. К. был почти благодарен ей за это молчание, он сидел на кровати у нее в ногах, прислонясь к спинке и для удобства даже колено под себя подтянув. Как же он устал и как мало, несмотря на всю усталость, достиг — да поверни это достигнутое в руках пару раз, и сразу видно, что почти ничего и не останется. Мелкие успехи, которых он добился у властей, староста, можно сказать, перечеркнул как весьма сомнительные, и хотя он старосте скорее верил…] Рассеянно играла бахромой шали. Лишь некоторое время спустя подняла голову, провела рукой по глазам и сказала:
— И шаль эта тоже от Кламма. И чепчик. Фотокарточка, шаль да чепчик — всего три вещи у меня от него на память. Я уже не молоденькая, как Фрида, не такая гордячка, как она, и не такая ранимая, она-то ужасно ранимая, — словом, я всякого в жизни понавидалась, но одно скажу: без этих трех вещей мне бы так долго здесь не выдержать, нет, я бы, наверно, и дня здесь не вытерпела. Вам они, может, покажутся ерундой, но судите сами: у Фриды, которая с Кламмом вон как долго была, вообще ничего от него на память нету, я ведь ее спрашивала, но она мечтательница, да и привереда, а я, хоть всего три раза у Кламма побывала, уж не знаю, почему он меня больше не вызывал, только я как будто чувствовала, что счастье мое недолгим будет, вот и взяла на память. Да-да, тут самой о себе позаботиться надо, по своей охоте Кламм ничего не даст, но, если там что подходящее лежит, выпросить можно.
К. почему-то испытывал неловкость, внимая всем этим откровенностям, сколь бы близко они его ни касались.
— И давно ли все это было? — вздохнув, спросил он.
— Да уж годков двадцать с лишним, — ответила хозяйка. — Много больше двадцати.
— Вот, значит, как хранят верность Кламму, — проговорил К. — Отдаете ли вы себе отчет, госпожа трактирщица, что вы такими признаниями, как вспомню о своем будущем браке, большие тревоги мне внушаете.
Хозяйка, посчитав, видимо, крайней бесцеремонностью со стороны К. встревать сейчас со своими личными делами, только искоса стрельнула в него сердитым взором.
— Ну зачем так гневаться, госпожа трактирщица, — заметил К. — Я ведь слова против Кламма не говорю, но по воле событий я тоже имею теперь некоторое к нему отношение, этого даже самый ревностный почитатель Кламма не станет отрицать. Вот то-то и оно. А значит, теперь при всяком упоминании Кламма я поневоле о себе думаю, тут уж ничего не попишешь. И вообще, госпожа трактирщица, — тут К., невзирая на легкое сопротивление, взял ее за руку, — вспомните, как скверно наша прошлая беседа закончилась, а сегодня мы ведь хотели миром разойтись.
— И то правда, — согласилась хозяйка, опуская голову. — Но вы уж меня пощадите. Я не обидчивей других, напротив, но у каждого свои больные места имеются, у меня вот только одно это.
— К сожалению, это и мое больное место, — сказал К. — Но с собой я как-нибудь справлюсь. А теперь объясните, госпожа трактирщица, как мне прикажете терпеть в собственном браке такую чудовищную верность Кламму, если, конечно, предположить, что Фрида в этом будет похожа на вас?
— Чудовищную верность? — с негодованием повторила хозяйка. — Да какая же это верность? Это мужу своему я верна, а Кламму? Кламм однажды соизволил сделать меня своей возлюбленной, разве кто-нибудь лишит меня этого звания? Как вам терпеть подобное с Фридой? А кто вы такой, господин землемер, чтобы иметь дерзость задавать подобные вопросы?
— Госпожа трактирщица! — предостерегающе осадил ее К.
— Да знаю, знаю, — проговорила та, смиряясь. — Только вот муж мой таких вопросов не задавал. Даже не знаю, кого из нас двоих несчастнее считать — меня тогда или Фриду теперь? Фриду, у которой хватило духу самой от Кламма уйти, или меня, которую он больше не вызвал. Наверно, все-таки Фриду, хоть она пока всей меры своего несчастья и не ведает. Моя печаль занимала тогда мои мысли всецело, я без конца спрашивала себя, да и по сей день не перестаю спрашивать: ну почему так? Три раза Кламм меня вызывал, а в четвертый не вызвал, так никогда в четвертый раз и не вызвал! А что еще могло меня тогда больше-то занимать? О чем еще было с мужем говорить, с которым мы вскоре после этого поженились? Днем времени у нас не было, трактир этот нам в жутком виде достался, и поднимали мы его тяжко, но ночью? Годами все наши ночные разговоры вокруг одного только и вертелись — все о Кламме да о том, почему его чувства переменились. И когда муж мой за этими разговорами ненароком засыпал, я его будила, и мы говорили дальше.
— Тогда я, — сказал К., — если позволите, задам очень грубый вопрос.
Хозяйка промолчала.
— Значит, спросить нельзя, — ответил за нее К. — Что ж, мне и этого довольно.
— Ну конечно, — пробурчала трактирщица. — Вам и этого довольно, вам как раз только этого и довольно. Вы все, все по-своему перетолковываете, даже молчание. Просто не можете иначе. Так вот, я позволяю — спрашивайте.
— Если я все по-своему перетолковываю, — заметил К., — я, может, и вопрос свой понимаю неверно, может, он вовсе и не такой грубый. Я просто хотел спросить, как вы с мужем вашим познакомились и как вам трактир этот достался?
Хозяйка наморщила лоб, потом равнодушно сказала:
— Ну, это очень простая история. Отец мой кузнецом был, а Ханс, мой нынешний муж, конюхом работал у одного богатого крестьянина и часто к отцу моему захаживал. А было это как раз после моей последней встречи с Кламмом, я тогда от горя просто убивалась, хотя вообще-то права не имела, ведь все чин чином прошло, а что меня больше к Кламму не допускали, так на то была его воля, то есть опять-таки все как положено, только причины мне были неясны, но чтобы от горя убиваться, такого права у меня не было, ну а я все равно убивалась и даже работать не могла, только сидела целыми днями перед домом в садочке нашем, и все. Там Ханс меня и видел, иногда подсаживался ко мне, я ему не жаловалась, но он понимал, каково у меня на душе, а поскольку мальчик он добрый, то бывало даже и всплакнет со мной вместе. И как-то раз тогдашний трактирщик — у него жена померла, и пришлось дело прикрыть, да он уже и старый был, — проходил мимо нашего дома, увидел, как мы в садочке сидим, остановился и с ходу предложил нам свой трактир сдать в аренду, даже задатка брать не стал, сказал, что и так нам доверяет, и плату назначил очень низкую. А я обузой отцу быть не хотела, остальное же все было мне безразлично, и я, подумав о трактире и о новой работе, которая вдруг да и поможет мне забыться, отдала свою руку Хансу. Вот и вся история.
